Такое неоднозначное завершение привело к множеству споров. Эта манга «трогает сердце читателя, задевает душу и меняет жизнь», – пишет Каору Нагаяма, оценивая произведение как «впечатляющую работу большой глубины». Масахиро Кояма называет ее «поворотным моментом» и рассуждает о ее «темной силе». Йоко Гои считает мангу «произведением очистительной тьмы». Больше беспокойства вызывает мнение критика Сюнсукэ Сугиты, который считает, что, «уничтожив репродуктивные клетки, [Навсикая] совершила геноцид». Как резюмирует Кано, манга о Навсикае – «шедевр фэнтези, тяжелый труд, в котором [воплотились] страдания и философские перипетии самого Миядзаки за период с 1980-х по 1990-е годы»[238].

Возможно, эта манга послужила для мастера способом проработать собственные психологические проблемы, тянущиеся с детства. Сугита предполагает, что повторяющиеся сцены спасения младенцев (как людей, так и маленьких омов) напоминают о травматическом инциденте маленького Хаяо, когда его семья не смогла помочь соседям, пытавшимся спастись от бомбежки. То, что Навсикая постоянно рискует своей жизнью ради спасения других, можно рассматривать как своего рода проработку чувства вины и даже некую форму искупления.

Но решение Миядзаки позволить своей героине уничтожить мириады нерожденных детей наводит на мысль о еще более глубоких внутренних конфликтах, сочетании чувства вины за прошлые поступки и отчаяния по поводу будущего или, по крайней мере, будущего западных технологий.

Чтобы это понять, нам нужно вернуться к его решению перевести героиню из образа мессии в образ шамана. Наиболее ярко это проявляется в ее «пороговом переживании», когда в отчаянии она хочет присоединиться к омам и идет на смерть. Затем она возвращается к жизни, но не в качестве мессии, лидера или спасителя, а как человек, который любит всё на этой земле. Как утверждает Эрико Огихара-Шук, «в аниме две религиозные традиции [христианская и восточноазиатская] соединяются, а в манге противостоят друг другу, и в конце побеждает анимизм»[239].

Христианство или нечто очень близкое воплощают дорокские крестьяне и еще одна группа – презренные укротители червей, которые считают Навсикаю «апостолом» или самим божеством. Навсикая не пренебрегает статусом «апостола», чтобы спасти дороков, а укротителям червей она специально показывает, что божеством не является, и заставляет их прикоснуться к ее лицу, чтобы доказать, что состоит из человеческой плоти.

Навсикая делает выбор не в пользу и Запада, и того, что Ламарр называет «технологическим состоянием», которое держит человечество в тисках всё ускоряющейся гонки, из-за которой эксплуатируется и разрушается планета. Эта идея подтверждается ее пребыванием в эдемском Саду, также служившем хранилищем великих артефактов западной цивилизации. В интервью с Ёйти Сибуей Миядзаки признает, что этот эпизод стал поворотным моментом в повествовании. Он говорит: «Я не планировал этот Сад, но потом, чтобы он появился, мне пришлось расширить сюжет манги». На что Сибуя отвечает: «Значит, Сад возник естественным путем? Я был уверен, что он представляет собой соблазн европейских идей в целом». Миядзаки не соглашается конкретно с этим утверждением, но и не спорит с предположением журналиста о том, что манга «свелась к глубокому восточноазиатскому мировоззрению»[240].

Это «восточноазиатское мировоззрение» ясно основывается на анимистическом видении, при котором все виды живых существ связаны между собой и ни один из них не превосходит другой. Такой подход еще больше подчеркивает различные стратегии в отношении технологии. Если земля существует не для того, чтобы быть покоренной, то технология должна служить природе, а не уничтожать ее. Лесной народ демонстрирует явный отказ от всех технологий, но видение самого Миядзаки не настолько безжалостно упрощенное. Как в манге, так и в фильме он вводит образ ветряной мельницы, которая служит технологической основой пасторальной Долине ветров. Ветряная мельница не только создает энергию из ветра, обеспечивая гармоничное буколическое общество, – ее также можно рассматривать как инструмент для работы рука об руку с богом (или богами) ветра, которых временами упоминают на протяжении всего повествования. Планер Навсикаи – еще один пример технологии, которая позволяет пользоваться природными силами, не принося им вреда.

Наконец, философия Восточной Азии основана не на иудео-христианских дихотомиях добра и зла, а на признании того, что свет и тьма сосуществуют внутри каждого из нас. Это видение наиболее ярко проявляется в настойчивом стремлении Навсикаи спасти одного из немногих объективно злых персонажей повествования – недавно умершего жреца-царя Миралупы, – когда Навсикая признает, что и в ее сердце есть тьма. В мире Миядзаки поразительно мало традиционных злодеев. Даже Миралупе, причинившему всем великие страдания, позволено мельком увидеть красоту земли.

Решение Навсикаи покинуть утопический, но искусственный мир Сада можно рассматривать как отказ от фундаментальных идеалов западной культуры, а ее отречение от статуса мессии можно рассматривать как отказ от упрощенного идеализма, который, как Миядзаки наблюдал в Восточной Европе, может, по иронии, привести к еще большему разрушению и отчаянию. Но последнее послание манги, безусловно, является и посланием самого Миядзаки: «Надо жить». Несмотря на свою простоту, это очень мощная фраза. Она неявно проявляется и в более ранних его работах, и в следующем фильме «Принцесса Мононоке», слоганом которого стало слово «Икиро!» («Живи!»), и в последнем фильме «Ветер крепчает», где герой цитирует Валери: «Le vent se lève!.. il faut tenter de vivre!» («Ветер крепчает!.. Значит, надо жить»).

Отказывая в жизни технологически созданным искусственным репродуктивным клеткам «нового утра», Навсикая бросает вызов «сумеречному миру» – единственному миру, что у нас есть. Она говорит: «Мы птицы, и даже если мы будем кашлять кровью, то всё равно будем летать и переживем это утро и продолжим жить. Жить – значит меняться… омы, плесень, трава и деревья, мы, люди… мы все будем меняться…»[241]