люди, которых он встречал, брали от земли то, что она давала. Не повстречайся Тансык со строителями дороги, он прожил бы с пагубным и унизительным для человека убеждением, что землю не изменишь, надо жить на такой, какая есть. Но строители показали Тансыку силу человека. Они разбивали горы, на мертвых песках устраивали поселки, перестраивали землю как хотели. И Тансыку захотелось стать таким же строителем. Он перестал любить прежнюю, неустроенную землю, а полюбил новую. Эта новая земля, орошенная, засеянная хлебами, застроенная, жилая, постоянно кружилась перед его глазами. Всякий взорванный камень, всякий шаг, отнятый человеком у песков, радовал Тансыка — он приближал новую землю. Тансык с завистью глядел на таких людей, как бригадир. Он хотел так же смело и спокойно ходить по земле, как они.

В Огуз-Окюрген прокладывали временную колесную дорогу. Компрессор заполнял все ущелье своим шумом. Бурильщики, как осы, лепились по скалам, запуская в них свои жала.

Тансык управлял компрессором. Урбан помогал ему. Тансык, как некогда Лубнов, сидел на бензиновом баке, курил трубку и слушал. Он, как регент, знал все голоса своего хора — колес, валиков, подшипников, пружинок. Замечая фальшь, кричал, чтобы Урбан подлил масла туда-то, прочистил то-то.

Урбан с масленкой и тряпкой ходил вокруг машины. У него был толковый взгляд, подвижность и ловкость.

Иногда Тансык подзывал Урбана, разрешал ему присесть, закурить трубку и поучал:

— Запомни голос машины, и она сама скажет, где плохо.

Бригадир по нескольку раз в день проведывал машину и машинистов. Глядя на них, он ухмылялся и говорил:

— Как истовые…

— Подожди, я буду бригадиром, — заносился Тансык.

— Дело явное, от машиниста до бригадира раз плюнуть, — подбадривал Борискин. — Не только бригадиром, инженером будешь.

Машинист Тансык и помощник Урбан жили рядом с машиной в камышитовом шалаше. Ночами, когда умолкал компрессор и уходили бурильщики, они ложились на кошму и подолгу разговаривали. Им не спалось, они не испытывали усталости. Радость и надежда постоянно подталкивали их, держали в удилах, бодрили.

— Построим дорогу, я пойду учиться на инженера, — скажет Тансык и посмотрит на Урбана.

— Я буду машинистом, — скажет Урбан.

— Надо непременно сделаться инженером, — начнет убеждать Тансык, хотя Урбан и не сомневается, что надо. — У нас столько работы: оросить все пески, построить много-много дорог, разорвать горы. Мой брат Утурбай говорил: «Паши землю, сей пшеницу». Мне жалко Утурбая. Теперь бы он говорил: «Делай что хочешь — человек все может» — и был бы машинистом. Ты, Урбан, не будешь сердиться, если я стану инженером?

Урбан не понимает, на что сердиться?

— Мне будут больше платить, и потом я буду твоим начальником. Знаешь, я думал, что умей копать землю — и будешь инженером. Какой дурак! Теперь я знаю, что нужно много-много всего уметь.

Урбан вздыхает. Он до помощников добрался еле-еле. Учиться на инженера — от этого у него кружится голова, ему кажется, что он снова у Ключарева и глядит на машину.

— А я буду инженером, — продолжает Тансык. — Инженер — хозяин на земле, все знает и ничего не боится. Каждый человек должен стать инженером. Урбан, можно всем стать инженерами?

— Не знаю.

Лежат и разговаривают, все пытаются разгадать, что будет. А по ущелью мчится ветер, встряхивает шалашик и ревет, как бык.

Попутная машина привезла Исатая. Старик все время двигался вместе с дорогой. Она уперлась в ущелье Огуз-Окюрген, приехал и он. Исатай был еле жив, плохо ходил, жаловался на грудь, даже рука не могла просить милостыню — падала.

Тансык пожалел старика и сказал ему:

— Живи здесь, я буду давать тебе хлеб, который давал бы отцу и матери.

Исатай остался, он занял угол в шалаше и тихо лежал в нем. Старика больше не мучили подозрения, что дорога принесет казахам новое горе. Он слышал достаточно много похвал, радости, надежд и хвалебных песен.

В управлении строительства шли споры — пробивать ли тоннель или оставить речку в ущелье. Дедов упорно защищал свой проект. Он сделал расчет, по которому выходило, что тоннель обойдется дешевле мостов. Елкин не менее упорно воевал против тоннеля. На заседаниях он стучал кулаками и кричал:

— Я не могу играть ва-банк! Я никогда не соглашусь рисковать государственными миллионами только потому, что честолюбие некоторых товарищей кружит им головы. Мы собрались здесь не удивлять кого-то тоннелями, а делать дело — быстро, дешево и хорошо.

— Мой проект обойдется дешевле, — твердил Дедов.

— Расчет преуменьшен, надо повысить расходы вдвое.

— Вы меня обвиняете в неграмотности…

— В том, что вы прицепились к скверному проекту.

Были голоса за Елкина, были и против. Елкин нервничал, суетился, страдал. Его бесило упрямство Дедова. Он часто прибегал к Борискину, измученный, злой.

— Дай мне чаю, — просил он, но тут же, забыв про чай, начинал ругаться. — Я убежден, что тоннель влетит нам в копеечку, а потом, чего доброго, придется его забросить. Здесь бывают землетрясения, тоннель при самом малейшем толчке обвалится. Я бы хотел иметь диктаторские полномочия, я бы приказал молчать про тоннель, штрафовал бы за самое слово.

Бригадир защищал всем своим опытом Елкина, но с его мнением мало считались.

Бригадир подал Елкину мысль — сократить число мостов, удешевить постройку.

— Он бьет на дешевку, и ты бей, — сказал он.

Елкин выехал в ущелье. Он осматривал каждый поворот, выступ, камень. Однажды дождь загнал его в шалаш Тансыка. Он попросил затопить печку. Грелся и ворчал:

— Я им докажу, я так легко не уступлю.

Он начал делать вычисления. Тансык глядел на него