“Вчера вечером я установил, – продолжал Смирнов, – что безо всякой санкции, даже никого ни в Москве, ни у себя в Ярославле не поставив в известность, он на сегодня запланировал ликвидацию Веры, причем для надежности всё трижды продублировал. Первый вариант – автомобильная авария, если нет – то падение с моста (у них там есть речка Чернявка, мост через нее, и Вера дважды в день, идя на работу и с работы, обязательно по нему проходит), и, наконец, – драка и случайный удар ножом. “Что Вера еще жива, – говорил Смирнов, – простая случайность: шофер, который должен был ее сбить, с давних пор мой человек, он-то и дал нам знать.

В общем, – сказал Смирнов, – вам надо немедленно ехать в Ярославль и на месте разбираться, что с этим Клейманом делать. Я, – продолжал он, – на его использовании больше не настаиваю. Похоже, наш друг и впрямь чересчур инициативен. Впрочем, несколько дней на размышление у вас есть, в настоящее время Клейман арестован и сидит в ярославской следственной тюрьме; захотите, сможете с ним повидаться”, – добавил Смирнов.

Разговор произвел на Ерошкина сильное впечатление; раньше ему и в голову не приходило, что всё дело Веры может так быстро и разом кончиться, и для этого не надо ни Сталина, ни секретариата партии, ни, наконец, Ежова – какого-то Клеймана совершенно достаточно. Он понимал, что Смирнов не преувеличил: всё вправду висело на волоске, и, хотя сейчас бояться как будто было нечего, Ерошкин вдруг почувствовал, что командовать парадом ему вряд ли будет по силам. Энергичный Клейман был бы здесь больше к месту.

Смирнову говорить это он, конечно, не стал, и они, выяснив, что ближайший поезд в Ярославль отходит через три часа, два из них проговорили о Ярославле. В основном о секретаре тамошнего обкома. Смирнов напирал на то, что в деле Веры Кузнецов полностью на их стороне, без него быстрый арест Клеймана никогда бы не удался. Ерошкин же играл дурачка, через слово беспокоился, что мотивы ярославца, почему он так решительно, главное, с первого дня, что Вера оказалась в Ярославле, ее прикрывает, совершенно непонятны. В конце концов сошлись на том, что если кто и может всё объяснить – один Клейман.

Поезд, на котором Ерошкин должен был ехать в Ярославль, отходил в одиннадцать часов вечера, он был неспешный, хотя числился по разряду скорых и прибывал в Ярославль в семь часов утра. Их управление забронировало ему место в мягком вагоне, и Ерошкин знал, что отлично выспится, может быть, даже окажется в купе один, без соседа, и тогда будет совсем замечательно. Он был доволен, что уезжает из Москвы: три месяца почти беспрерывных допросов вымотали его до последней степени, и сейчас он радовался этой командировке, будто ехал на курорт.

В сущности, основания для хорошего настроения у Ерошкина были; благодаря бдительности Смирнова Клейман, который и впрямь едва не пустил их под откос, был больше не опасен. Он сидел в одиночке, и у Ерошкина впервые в этом бесконечном цейтноте – с самого начала дело Веры было какой-то несуразной гонкой, в нем всё и всегда висело на волоске – появилось окно. С этим, что он может никуда не спешить, Ерошкин и приехал в Ярославль.

На вокзале его встретил шофер, потом оказалось, что именно он и работал на Смирнова. Ерошкин, конечно, догадывался, что по важности задания за ним будет закреплена машина, что Смирнов, зная о его нелюбви к гостиницам, скорее всего, распорядился, чтобы ему выделили одну из энкавэдэшных квартир, но когда его и впрямь привезли в роскошные апартаменты с видом на Волгу и ярославский Кремль, он окончательно размяк, решил, что сегодня, что бы ни случилось, ничего делать не станет: сейчас примет душ, потом на машине осмотрит город, а вечером, никуда не торопясь, вволю посидит в ресторане. Это был замечательный план, и он, представив себе, как всё это будет, даже пожалел Клеймана, который теперь ни на что, кроме тюремной баланды и пайки хлеба, рассчитывать не мог.

Реализовать свой список Ерошкину удалось полностью. Он принял душ, затем несколько часов катался по городу, шофер оказался отличным малым, знал об этом городе всё, что только о нем можно было знать. В поезде Ерошкин был уверен, что первое место, куда поедет, – дом, где живет Вера. Но шофер, когда он назвал улицу, сказал, что это самая окраина да еще на другой стороне Волги, и Ерошкин неизвестно почему дал отбой.

Он давно уже, когда думал о Вере, видел, что, хоть и не без провалов, они постепенно обкладывают ее со всех сторон, строят и строят вокруг санитарный кордон. Они брали очень широко, потому что сама Вера, в сущности, была никому не нужна – пускай и дальше живет, с кем хочет и где хочет, лишь бы от нее не шла больше никакая зараза. Вместе с другими Ерошкин всегда обходил ее с запасом и успел сжиться с этой дистанцией между собой и Верой. Он привык и так – издали – на нее смотреть, и так о ней думать, привык ценить всё то, что иначе как с расстояния не увидишь. Теперь ему предстояло подойти к Вере вплотную, и он понял, что сразу решиться на это не может, боится.

Те двенадцать человек, которых он лично почти три месяца допрашивал по делу Веры, выстроили ее очень полно. У него было это ощущение полноты Веры: каждый из подследственных знал ее кусочек, иногда совсем малый ее фрагмент, он же, Ерошкин, нигде и никогда Веру не видя, знал о ней больше всех. Он старательно, не жалея ни сил, ни времени, лепил ее из их показаний и теперь боялся, что всё это разом рухнет. Так, он знал ее лучше других, но понимал, что, увидев, никогда не признает, пройдет мимо, даже не заметив. Каждый из этих двенадцати найдет ее в любой толпе, в любой сутолоке и давке; едва приметив, пойдет за ней, забыв обо всем, но только не он, Ерошкин. Здесь был какой-то отвратительный парадокс, и Ерошкин пока не мог придумать, что с ним делать, он ничего не мог придумать, кроме одного – еще день-два держаться от Веры на расстоянии.

Рестораны шофер, по-видимому, знал не хуже, чем остальное, потому что в “Волге” Ерошкина накормили так, как в Москве есть ему еще не доводилось, особенно хороша, конечно, была рыба. Приканчивая последний кусок запеченной в грибах осетрины, Ерошкин снова вспомнил Клеймана и вдруг сообразил, что тот знает Веру именно так, как ему надо, – вплотную. Весь этот день и вечер в ресторане были настолько хороши, что он стал смягчаться к Клейману, ему хотелось его оправдать, и он подумал, что это не вина, а беда Клеймана, что тот к Вере всегда был чересчур близок. С этого расстояния иначе ее и нельзя было увидеть. Оттуда, где стоял Клейман, и вправду должно было казаться, что с Верой можно справиться лишь пулей. Так что немудрено, что он испугался, запаниковал.

Теперь в Ярославле Ерошкин был уверен, что Клейман видел Веру не неправильно, а лишь неполно и не оттуда, откуда надо. Это, конечно, всё меняло. Если бы Клейман в свою очередь сумел понять его, Ерошкина, как он сам только что был понят, они могли бы прекрасно сотрудничать. Ерошкин не сомневался, что сейчас главное для него – не торопиться и не спешить, сначала научиться видеть Веру глазами ярославца. То есть Клейман должен был рассказать ему Веру такой, какой он ее знает, и лишь после этой подготовки пришло бы время самой Веры. Это был хороший план, умный, спокойный. Ерошкин был так им доволен, что решил, что прямо из ресторана поедет в управление знакомиться с Клейманом.