Ерошкин с детства был “совой”, ему всегда было трудно просыпаться по утрам, зато вечером, когда другие следователи спали на ходу, он был бодр и полон сил. В НКВД каждый знал, что никто больше Ерошкина не любит ночные допросы и никому они не удаются так, как ему. Правда, в последнее время он несколько сдал, но здесь, в Ярославле, вдруг снова почувствовал, что в форме и легко проговорит с Клейманом до утра. Черт знает, что на него так подействовало, но в нем появился азарт; опять он всем нутром знал, что идет по правильному следу.

Пока уладились формальности и охрана, наконец, привела Клеймана в его же собственный еще два дня назад кабинет, на городских часах пробило три часа ночи. Клейман был вял, сонлив, то и дело он забывал, как себя должен вести, где сидеть и вообще кто кого допрашивает, только под утро, во всем разобравшись, он разом сделался жалким и угодливым.

Ерошкину от Клеймана надо было совсем другое. Он шел, чтобы сказать ему, что по отдельности они оба знают Радостину неполно и у них нет иного пути, как сойтись, отдать друг другу всё, что каждому из них о Вере известно. То есть он шел, чтобы предложить Клейману равенство, свободу и свою дружбу – теперь он видел, что ни к какому равенству Клейман не готов, что он просто за то, чтобы его не били, скажет всё, что знает. Ерошкина это так огорчило, что говорить с Клейманом о Вере ему расхотелось, и он сменил тему, перевел на первого секретаря местного обкома Кузнецова.

При первом же упоминании Кузнецова Клейман ожил. Кузнецов был его личным врагом, был тем, из-за кого он, Клейман, не сумел расправиться с Радостиной. Возможно, в вопросе Ерошкина ему почудилось, что песенка Кузнецова спета, поэтому Ерошкин и приехал в Ярославль, а разговоры о Вере – это так, прелюдия, зачин. Самому Клейману убрать Кузнецова не удалось, но сейчас ему было безразлично, кто и на чем Кузнецова заломает, лишь бы тот от начала до конца прошел всё следствие, суд, а в финале, как награду, получил бы свою пулю.

Клейман воскресал буквально на глазах, такой он и был нужен Ерошкину; раньше на Веру ярославец не отозвался, остался глух, здесь же он, как хороший коренник, не уставал, что есть силы тянул вперед. Клейман был чекист, что называется, милостью божьей. Ерошкин понимал это не хуже Смирнова, но, когда Клейман стал давать показания, всё равно был ошарашен.

Клейман начал с того, что первые десять месяцев он целиком и полностью занимался Верой. Он следил за каждым ее шагом, выявил весь ее круг здесь, в Ярославле, и тех людей, с которыми она была близка в Москве, в Грозном; то есть, как стало ясно Ерошкину, шел тем же путем, что и они со Смирновым, просто встал на него куда раньше. Конечно, возможностей у Клеймана было меньше, чем у центральной Лубянки, но тех, кого разыскал, он и использовать предполагал так же, как они со Смирновым, только считал это запасным вариантом; проще, безопаснее, говорил он Ерошкину, без лишних разговоров ликвидировать Радостину и поставить на этом деле точку.

“Почти сразу, как начал «разрабатывать» Веру, – продолжал Клейман, – я почувствовал сопротивление, мне всё время кто-то мешал. Никто ничего не запрещал, однако каждый шаг давался с трудом, всё вязло, будто в болоте”. Что у Веры могут быть высокие покровители, Клейману сначала и в голову не приходило, он всё списывал на то, что, давно идя назад, Радостина между собой и страной вырыла настоящий ров, из-за этого всякий раз приходится спускаться вниз, идти по его дну, потом снова подниматься, таким же образом возвращаться обратно. Он понимал, что дальше будет только хуже: страна продолжала идти вперед, Вера же отступает, значит, этот провал растет, а как перекинуть через него мост – никто не знает.

Клейман видел, что каждый день, каждый час и каждую минуту Радостина становится дальше и дальше; потому и посылал в Москву такие панические донесения, поэтому и настаивал на самых быстрых, самых решительных действиях. Так продолжалось почти полгода, рассказывал Клейман, а потом ему вдруг стало казаться, что за Верой, за ее уходом не может не стоять вполне конкретный человек, он и ставит ему палки в колеса.

Это превратилось в настоящую манию; с одной стороны, Клейман понимал, что такого человека нет и быть не может, ведь в городе он знал всех от первого до последнего, знал о любом – кто, где, когда, с кем; с другой – он уже не сомневался, что этот человек не просто есть, он вдобавок еще и постоянно за ним, Клейманом, следит – не отступает и на шаг. Это было как наваждение, ни о чем другом он думать не мог.

“В конце концов, – сказал Клейман, – я решил, что или схожу с ума, или этот человек – один из тех, о ком Радостина писала в своем дневнике. У меня, – продолжал Клейман, – к тому времени была прекрасно сделанная фотокопия экземпляра, который Вера хранила в Волжском пароходстве; я дочитывал его и начинал снова. На каждого, о ком писала Вера, я завел дoсье, они пополнялись очень быстро, но толку от этого не было. Я мог поручиться, что ни одному из этих людей и в голову бы не пришло мне мешать, а если бы пришло, возможностей у него не было. Никто даже в Ярославле никогда не жил.

И всё же, – говорил Клейман, – я продолжал эту работу, знал, что буду продолжать и дальше, потому что, если приму, что такого человека в природе не существует, вывод из этого один – я невменяем и больше быть чекистом не могу. И Господь вознаградил за терпение; чуть не в двадцатый раз страницу за страницей перечитывая дневник, я заметил, что несколько листов, хоть и написаны почерком, очень похожим на Верин, – я не графолог, – повторил Клейман, – и на мой глаз, почерк был Верин, а язык – это уж без сомнений ее, но написано всё крупнее, чем она обычно писала. И тут меня осенило, что это подделка, фальшак – раньше здесь было что-то другое, но из текста убрали лишнее, а что осталось, разогнали, чтобы страницы, как и должно, были исписаны целиком.

Это было настолько очевидно, что я, – сказал Клейман, – поразился своей слепоте. Теперь я не сомневался, что человек, который мешал мне весь последний год, – не плод воображения, больше того, я знал, что очень скоро его найду. В сущности, у меня в руках была универсальная отмычка, и сейчас, – сказал Клейман, – я думаю, что эти подчистки мне даже помогли. Ведь теперь было известно главное – где, в какие годы и месяцы искать своего противника, где, как и когда он попал в Верину жизнь.

Первая подчистка датировалась двадцатым годом. Вера тогда с лета почти до зимы проучилась на педагогических курсах, после чего вышла замуж за нацмена и уехала второй раз в Башкирию. На тех курсах, кстати, она подружилась и со своим будущим мужем, Иосифом Бергом. Это был один из самых счастливых периодов Вериной жизни, записи того года сплошь радостные.

Я, – продолжал Клейман, – давно этот год для себя отметил, но что именно здесь корень, конечно, не предполагал. Дальше была уже техническая работа – выявить и разыскать всех, с кем Вера тогда виделась. Они могли и не быть с педагогических курсов, но наверняка или сами, или через Веру друг с другом общались, в крайнем случае друг о друге слышали. Начал я, естественно, с курсов; послал запрос на Лубянку и уже через пять дней получил список всех, кто там учился: фамилия, имя, отчество, год рождения, где теперь живет и чем занимается, то есть ровно то, что просил.