Ставр поднял руку: «Стой!»

Остановились.

Молча слушали битву, смотрели на падающие с закатного неба хлопья зловонной копоти. Долго же горит смоляное лодейное дерево, долго и чадно… А воевода, казалось, подремывал, горбясь в седле. Обмяк, уткнулся огненной своей ухоженной бородою в вызолоченное зерцало, даже глаза прикрыл. Да неужто же сердце у него не заходится болью, неужто настолько ему безразлично то, что творится сейчас совсем рядом, в нескольких полетах стрелы?!

Воеводское безразличие могло мерещиться гридням-отрокам, могло такое подуматься и хлебопашцам, волею князя ополчившимся для недолгого воинского труда. Приселко же, натерший себе плешь шлемным железом, при виде сонливой расслабленности Ставра понял: тот совсем уже готов к делу. Наверное, только за тем и заминка, что дозорные мешкают. Вот вернутся они, и тогда… И что же тогда?

Не выдержав, тиун подъехал к Ставру, осторожно тронул боярский локоть:

— Слышь, воевода… Ты б все же сказал, какую такую хитрость замыслил. Глядишь, может, и моя старая голова чего присоветует?

Ставр медленно повернул голову, приоткрыл глаза:

— Хитрость моя, старик, невеликая. Овраг этот чуть дальше ветвится надвое, и правая его ветка прямиком к Черной Могиле выводит. Я так смекаю: хан Буняга дряхл, немощен, а потому сам в драку не сунется — наверняка откуда-нибудь с высокого места боем правит. Берег же здесь плоский, кроме Черной Могилы, близких курганов нет. Уразумел? Подкрасться бы незамеченными, порубить хана да тех, кто с ним (уверен, что он, торопя победу, почти всех от себя в битву отправил), а после ударить в спину степнякам, которые на наших насели, — внезапно ударить, чтоб не успели, опомнившись, издали побить коней стрелами. Глядишь, может, и дрогнут, побегут. Когда удача уже считай что за пазухой, любая беда мнится во сто крат страшнее.

— А ежели не дрогнут? — тихо спросил Приселко. — Ежели они пуще прежнего освирепеют из-за ханской погибели — тогда как?

— И такое может случиться. Только умней моего даже ты, старый лисовин, ничего не выдумаешь.

Приселко закусил губу. Значит, Ставр, очертя голову бросаясь с малым числом отроков в степь, не имел никакого путного замысла. На что же он рассчитывал? Не мог же воевода до встречи с беглыми угадать, как складывается битва! Или мог? Или он в любом случае сумел бы выдумать что-нибудь дельное?

Всхрапывали, позвякивали удилами волнующиеся кони, тихонько переговаривались гридни и ополченцы — кто бледен, кто хмур, кто-то шепчет неслышное, кто-то до крови искусал губы, силясь казаться спокойным…

До чего же все-таки нелепа душа человеческая! Ну вот к чему тревожиться прежде времени, гадать о том, как сложатся твоя и чужие судьбы? Чуть подожди, потерпи и все узнаешь наверняка. Есть ли засада, нет ли ее, живы ли еще дозорные, останешься ли нынче в живых ты сам — разве гадания эти помогут, изменят хоть что-нибудь? Изведешься без толку, ослабишь себя — и только. Так зачем?

Ни умению Ставра без щита уберегаться от вражьих копий и стрел, ни даже обоерукости его не завидовал Приселко так, как теперь завидовал он спокойной расслабленности воеводы. А отрокам и невдомек, ближние уже косятся на боярина, кто-то едва слышно (пока едва слышно) попрекает его бездушием, глупой беспечностью…

Только ведь именно Ставр первым почувствовал возвращающихся дозорных — еще до того, как они показались в виду. Потому-то и получается, что бывалых да умелых воинов вроде Приселки много, а таких, как Ставр, по пальцам считают.

Засад в овраге нет — так донесли запыхавшиеся потные отроки. Еще они донесли, что правый рукав оврага ведет прямо к подножию пологого плосковерхого кургана и что на кургане этом они заметили с десяток спокойно стоящих конных печенегов.

Выслушав, Ставр неторопливо обернулся к дожидающимся приказа ратникам и сказал:

— Растолковывать ничего не стану — некогда и, наверное, не к чему. Ежели кто подумывает, не повернуть ли назад, пускай сразу уходит. Прочим скажу: забудьте, что вы смертны, и делайте все, как я.

Договорив, боярин с места бросил коня вскачь и больше ни разу не оглянулся. Казалось, будто ему безразлично, следует ли за ним хоть кто-нибудь.

Овражные склоны проносились мимо стремительным мельтешением разлапистой колючки и ковыльных седин; поворот, потом еще поворот, и впереди замаячил холм с кучкой всадников на вершине. Их видно, значит, и они вот-вот услышат, обернутся, увидят… Теперь уже терять нечего, теперь надежда лишь на конскую прыть.

Вылетев из оврага, Ставр взмахами рук приказал ратникам справа и слева охватить подножие Черной Могилы, чтоб не дать хану с присными ускользнуть, прибиться к своим. Сам он погнал коня прямо на холм, и норовящий держаться близ воеводы тиун видел, как в Ставровых руках блеснуло железо — меч и пернач будто сами впрыгнули в ладони боярина.

Степняки, конечно, сразу заметили выхлестнувшуюся невесть откуда конную лаву, однако несколько мгновений промешкали — видать, глазам не поверили. А потом один из них, седой и одетый пестрее прочих, с криками принялся хлестать плетью стоящих рядом, и печенеги очнулись. Сбившись в плотный кулак вокруг сердитого старца, они ринулись вниз по противоположному от оврага склону, стремясь вырваться из железных клещей прежде, чем те успеют сомкнуться.

Затея степняков почти удалась. Дорогу им успели загородить лишь несколько гридней, кони которых на беду своих хозяев оказались самыми свежими. Нечего было надеяться, что малоопытные отроки сумеют сдержать наскок отборной ханской охраны, однако споткнулись-таки о них печенеги — пусть ненадолго, на миг-другой, но Ставру хватило и этого. Он догнал.

Рухнул вместе с конем степняк, пытавшийся принять на щит удар воеводского пернача, захлебнулось булькающим всхлипом чье-то рассеченное горло… Рядом завопили истошно: «Сотавер! Сотавер-пехлеван!» Вот для того-то и надобны мнящиеся пустым щегольством золоченое доспешное зерцало да крашеная борода. Чтоб узнавали, чтоб одним появлением своим ужас внушать.

Это нельзя было назвать боем. Ставр видел перед собой лишь обтянутую узорчатым халатом ханскую спину и рвался к ней, расшвыривая, рубя, сшбая конем подворачивающихся степняков, он не с врагами бился, он сметал досадную пустую помеху.

Не сумел печенежский хан спастись от своей яростной огненнобородой судьбы. Как ни нахлестывал он сытую крепконогую кобылу, как ни молился неведомым печенежским богам — ничто не помогло.

Воевода чувствовал у себя за спиной старающегося не отставать Приселка, а потому поскаредничал транжирить бесценное время на излишнюю возню. Привстав на стременах, вскинувшись в широком размахе, он изо всех сил грохнул перначом по крестцу ханской лошади и круто свернул, предоставив старому тиуну порешить придавленного бьющейся кобыльей тушей степного владыку.

Малое было сделано, оставалось попробовать свершить большое. Чуть раньше, проносясь в погоне за печенегами через вершину Черной Могилы, Ставр успел увидеть реку, вспоровшую степь полосой небесной голубизны, чадные костры догорающих княжьих лодей, а еще — плотный людской ком, притиснутый к берегу роями бешеной степной конницы. Ком этот еще ворочался, еще пробовал огрызаться, выплескивая из своего нутра ощетиненные копьями клинья. Но летучие конные стаи ускользали от ближнего боя, и небо полнилось печенежскими стрелами, а степь — неподвижными скорченными телами. И все-таки можно, нужно пытаться оборотить нынешний день по-иному — только бы не ошибиться в спешке, только бы не случилось какой-нибудь досадной нелепости…