Старик, кряхтя, поднялся на ноги, запустил пальцы обеих рук куда-то в глубины своей бородищи и вдруг выговорил невнятно:

— А все же не вполне правда то, что ты от меня слышал про Здешний и Нездешний Берега. Противуборенье ладу с безладьем — это слишком уж просто. Слишком…э-э-э… слишком понимаемо, вот. — Он искоса глянул на Кудеслава и отвернулся. — Еще что-то под этим кроется, а что? Пойди, угадай-кось! Такое чтобы понять, наверняка не одну жизнь прожить надобно…

«О пресветлые всевеликие боги, и на хвоста же вам ваше могущество-размогущество?! Чтобы дозволять всяческой мерзопакости паскудить вымученному человеку его долгожданный сон?! Расплодились, как мухи на гноевище, и каждому-то воздай, каждого-то изволь ублагостить требой… А вошь вам бодучую теперь вместо требы! Раз вы этак вот, то и я… Ой, лоб-полено, что же это я такое несу?!»

Едва успевший разлепить веки Жежень торопливо зажмурился вновь. Показалось ему, будто бы разгневанный ужасной дерзостью безбородого закупа Хорс совершил небывалое: восстав среди ночи, пробил плотную кровлю огненосным златым копьем и уже нащупал им дерзеца-оскорбителя.

Напрасно показалось, конечно (станет там Огнеликий прислушиваться к болтовне какого-то златокузнеческого подручного). Так же напрасно, как и вздумалось хулить всех богов разом — из них, может, одну только Дрему-Дремоту, поводыршу человечьих душ на тропах сонных видений, стоило укорять, да и то бы не с этакой злобой. Ее ли, Дремы, безраздельная вина, что не смогла она упасти ополоумевшую от пережитого наяву Жеженеву душу?

…От домовины, что на лапах-столбах, до самого порога Чарусиной кузни Жежень домчался единым духом. Вернее сказать, не сам домчался, а донесли его ноги, будто бы зажившие отдельной ото всего прочего тела жизнью.

Чародейское светозарное марево сгинуло вслед за безглазой потворой, небесные ночные огни прятала густая пелена мороси и туч — глухая темень придавила округу, а только Чарусин закуп и ясным днем не хаживал по Междуградью так легко да проворно.

В кузне оказалось тепло, сухо, уютно. Зев горнила алел ровным бездымным жаром, близ входа на полу мерцала масляная плошка… Но даже прежде веселого огонька да яркого горнильного жара бросилось в глаза Чарусину закупу огромное ложе. Стелено было широко да мягко — в три слоя волчьего меха; и с умом-заботою: на таком удаленьи от горна, чтобы тот не обжигал, а грел.

И ни на миг не задумался парень, с чего вдруг именно в кузню принесло его ночевать и кто бы это на Чарусином подворье мог пожаловать голоусого закупа таким вниманьем.

Как-то сразу и вдруг навалилось на Жеженя все выпавшее ему за вечер да половину этой ненастной ночи. Враг знает откуда взявшаяся сноровистая сила мигом иссякла, возвратились да по-свирепому накинулись на беззащитную добычу боль, мерзлость, усталость… В глаза будто бы с размаху сыпанули жгучим сухим песком, подсеклись и бессильно задрожали колени, злобно резанул шею ремешок враз сделавшейся неподъемной лядунки…

Только на то и хватило остатков Жеженевых сил, чтобы выбарахтаться из насквозь мокрой, знобкой одежи да напоследок, уже ныряя в ласковую пушистую глыбь теплых укрывал, рвануть с шеи лядунку. Скользкий от дождя и пота тяжкий мешочек бесшумно канул где-то в волчьем меху, а крохотное мгновение спустя сам Жежень канул в обморочную бездну глухого темного сна. Такого сна, что хоть водою спящего обливай, хоть ногами топчи — все будет без толку.

В этой-то мутной глыби и подстерегли парня виденья, перед которыми блекла даже недавняя жуткая явь.

Впрямь ли Дрема-Душепасительница была виновата, или спущенное с привязи уснувшего разума воображенье чересчур разгулялось — так ли, иначе, но та самая недавно пережитая явь преломилась в Жеженевых снах какими-то безглазыми да безухими старцами, у которых во ртах вместо языков шевелились отвратные слизни; хохочущими людскими черепами с ведмежьими клыкастыми пастями и ярым полыханьем в глазницах; огромными железными волками, которые, скрипя и обильно мусоря ржавчиной, выворачивались наизнанку да бегали по лесу на задних лапах (причем их метеляющиеся лязгающие кишки то и дело путались в кустах да валежнике)…

Так что вовсе напрасно Жежень спросонок заругался на светлых богов. Не поносить их следовало за изгаженный страховидными марами сон (вот нет у богов иной мороки, кроме как всем несметным скопищем оберегать драгоценный покой умаявшегося сопляка!), а истово возблагодарить хоть того же Хорса. Разбудил ведь. Избавил. Доброхотно ли, невольно — все едино получается милость.

…С головою зарывшись в душный мех, парень ожидал явления Хорсова гнева. Однако мгновение утекало вслед за мгновением, ничего не происходило, и бешеный грохот Жеженева сердца постепенно унялся. Мало-помалу Чарусин закуп вернул себе способность дышать, затем — думать, а затем и шевелиться.

Впрочем, выглянуть из-под укрывала он отважился не без душевной борьбы, да и выглянул-то сторожко, краешком глаза, готовясь при малейшей угрозе юркнуть обратно (словно бы укрывало — это невесть какой надежности броня от гнева всемогущих богов).

Опасностей снаружи, конечно, не оказалось, и грозных небывалых чудес тоже.

Несмотря на затворенные вход да оконницы, в кузне было почти светло. Горнильный жар давно охолонул, плошка погасла (гнот-фитиль — он не бесконечный, и масла в глиняной мисочке тоже не родник), но всю внутренность довольно-таки просторного да пустоватого строения низали плотные, почти осязаемые лучи ослепительного золота, пробивающиеся сквозь многочисленные щели давненько не конопаченного сруба.

По уклону лучей, по их ярой веселой силе чувствовалось, что на дворе если и не день, то уж во всяком случае отнюдь не раннее утро.

Некоторое время Жежень лежал, отмякая от дурных снов и дурацкого перепуга, следил за искристым роением пыли в прозрачных древках Хорсовых стрел да радовался, что затяжному ненастью, похоже, пришел конец: слишком радостный, слишком обильный свет ломился снаружи, чтобы можно было счесть его лишь кратким прояснением перед новым дождем.

Из теплого мехового уюта выпихнуло парня отнюдь не воспоминанье о событиях первой половины минувшей ночи. То ли разум вновь своевольничал, оберегая себя, и старательно не замечал подобных воспоминаний, то ли произошедшее наяву перемешалось в памяти с жуткими сновиденьями и прикинулось одним из них… Так, иначе ли, но подхватился Жежень просто по въевшейся в кровь привычке: проснулся — вставай.

Парень рванулся было, вознамерившись порывистостью движений стряхнуть-отогнать остатки сонной одури, но встать на ровные ноги ему не удалось. Только и успел он отбросить укрывало да приподняться, опершись рукою о ложе… Впрочем, нет — даже толком приподняться ему в тот раз не судилось, потому что вместо меха Жеженева ладонь уперлась в упругое, влажно-горячее, затрепыхавшееся с пронзительным визгом…

Словно бы вся несбыточность Жеженевых снов (не давешних, страхотливых — других, мучительных столь же, но по-иному) вскинулась из вороха меховых полостей, замерла, примяв коленями волчью шерсть, и Хорсовы златые лучи обрадованно зарезвились в пушистом пламени немыслимо рыжих волос.