Упавший на локоть парень снизу вверх уставился в синеву громадных, столь знакомо округлившихся глаз.

Вот оно, значит, как.

Вот, значит, кто приготовил к его приходу уютное ложе, вот кто озаботился вздуть теплый жар в горниле и зажечь светильник при входе.

Сбылось, значит.

Пришла.

Сама.

Своею вольною волей.

Или…

Тут-то наконец ожили, замелькали в памяти Чарусина кормленника подробности ночной встречи с безглазой ржавой потворой. Не это ли вот самое посулил тогда выворотень, или как там его звать-прозывать? «Златую любимицу уложи рядом с собой…» А раньше была огнеглазая тень, и междуградские тропки вопреки твоему желанию привели тебя к месту, где один и тот же собачий клык давным-давно ранил против сердца Векшу, а нынче тебя… и «златую любимицу»… Приворотное ведовство?

Ну и пусть. Пусть не по доброй охоте она пришла — все едино великое благодарствие и безглазому, и судьбе, дозволившей повстречать его, и…

А Векша металась-шарила одурелым каким-то, затравленным взглядом по стенам кузни, по разоренному ложу, по собственному обнаженному телу… В конце концов ее взор запнулся о Жеженево лицо и замер. Потемнели, словно бы мутным ледком подернулись Векшины глаза, и радость парня мгновенно увяла, сменилась отчетливым пониманием, что негаданно свалившееся счастье как раз именно счастьем почитать и не стоит.

— Ты-ы?! — Голос у Горютиной дочери был под стать взгляду, взгляд же… так, наверное, рысь лесная с ветки выцеливает расстояние до косульей спины.

Жежень забарахтался и тоже поднялся на колени, занавесившись до пояса укрывалом. А Векша, между прочим, хоть как-нибудь прикрыться напрочь забыла; слишком занята была — клокотала-шипела, будто пролитое на угли варево:

— Это ты?.. Честью не сумел сговорить, так решил обманом, сонную? Чем опоил-то?!

Она вдруг резко подалась вперед, словно бы намереваясь ударить Жеженя теменем в переносье; чуть шире раздвинула ноги… В следующий миг вымахнувшая из-за ее спины тяжелая волна расплетенной косы хлестнула парня по лицу и опала, занавесив низко склоненную Векшину голову и то самое, что пыталась рассмотреть Горютина дочь.

И еще раз — уже снизу вверх — задела Жеженя буйная рыжая грива, вновь открылось Чарусину закупу лицо Векши. Поубавилось, заметно поубавилось ярости в синих глазах — крепко потеснило ее не презрение даже, а…

— Что ж ты оплошал, не попользовался?! — примерещилось Жеженю, или крохотная толика сожаления впрямь обозначила себя в Векшином голосе? Может, и примерещилось…

А Векша продолжала насмехаться, выпытывать:

— Что, забоялся? Или всего-то и есть в тебе от мужика, что дрянной пух над губой? Не надейся, все едино придется держать ответ! А для почину — на, прими от меня теперь же!

Жежень все-таки успел выронить свою занавеску и перехватить метнувшийся ему в лицо кулак — маленький, но острый, будто косулье копытце-ратица. Шкварча от злости, Векша изогнулась дугой в безуспешной попытке вырваться.

Так они оба и окаменели, потому что по ту сторону двери внезапно затеялось оживленное людское многоголосье.

С веселым скрипом распахнулась дверная створка; рванувшийся в кузню свет тут же загородили широченные плечи переступившего через порог человека. Виделся тот человек на фоне ясного дневного сияния плоской тенью — высоченной, достающей едва ли не под самую кровлю…

Войдя да вглядевшись, неведомый Жеженю человек ни с того ни с сего вдруг будто споткнулся, промямлил:

— Ах, все же вот оно как! Ну-ну…

И тут же в два стремительных шага оказался близ ложа.

Тронул Жеженя за руку, тискающую Векшин кулак, сказал деловито:

— Будь милостив, отпусти-ка.

Жежень отпустил.

Пришелец обернулся к Векше, смерил ее странным коротким взглядом. Горютина дочь задергалась в безуспешных попытках прикрыть наготу и хотела было что-то сказать, но загадочный человек отмахнулся:

— Ты обожди, твой черед не первый.

Отмахнулся и вновь оборотил к Жеженю трудно различимое против света лицо.

И только-только до обмирающего парня начало доходить, кто это, чего именно должна обождать Векша, а главное, в чем да кому назначен первый черед, как окружающее с коротким хряском полыхнуло в глаза снопом веселых разноцветных огней.

* * *

…Окончание препаскудной вывихнутой ночи оказалось вполне под стать началу да середине.

Не желая тратить остатки сил на никчемные споры, Мечник послушно зарылся в указанную ему волхвом груду разнообразного меха. Оружие Кудеслав пристроил близ правой руки, от совета раздеться да по-настоящему отдохнуть отмахнулся: сколько, мол, той ночи осталось — уж не до настоящести… И, едва договорив, задышал глубоко, ровно, почти бесшумно — так, как надлежит дышать воину в неглубоком и чутком сне.

Именно «как».

Потому что не верилось Кудеславу, что из волхва получится надежная охорона. Во-первых, старик измочален не слабее самого Мечника, а во-вторых… Леший его разберет, это «во-вторых». Даже самому себе вятич не сумел бы вразумительно объяснить, почему да отчего, а только знал он (или чувствовал, или предугадывал — всяко можно сказать, и любое слово окажется не вполне верным), будто стоит лишь ему поддаться дремоте, как непременно произойдет какая-нибудь беда.

И все-таки он уснул.

Лишь на краткое мгновение смежил притворно сощуренные веки, и…

Кудеслав хорошо знал предательскую обманчивость таких вот якобы кратких мгновений. Знал он и то, что противу желания уснувший человек никогда не пробуждается просто так. Раз очнулся — значит, была причина.

Какая?

Чуть приподнявшись на локте, Мечник оглядел внутренность волхвовского жилья. Мерцал остывающим жаром прогоревший очаг, над одною из стенных полок выстилалось по ленивому скозняку пламя длинной лучины-ночницы — света хватало, чтобы разглядеть спящих рядышком мальчонку и Любославу, мечущегося на скомканных мехах Остроуха… Вроде бы все было спокойно.

Окна затворены, вход, как прежде, загражден дверными обломками, и не похоже (во всяком случае, в полутьме да с первого взгляда), чтобы их шевелили…

Но Корочун (верней, его половина — или какую там долю волхвовской души оставил в ее изначальном теле премудрый старец?) исчез.

Хорош страж, ничего не скажешь — хорош! Мечник сел, пальцы собственной волей обхватили оружную рукоять. И опять-таки своею же волей проснулось недоверие к хранильнику Идолова Холма. Или, верней, к старику, который лишь по привычке (и то не всегда) продолжает величать себя Корочуном. Или… Да ежа им всем промеж ног — и здешнему многолюдному волхву, и каждой его части в отдельности!