Посреди сражения явился сам император, примчавшись на артиллерийскую батарею как нетерпеливый лейтенант; спешившись, он стал устанавливать одну из пушек. Несколько минут французские артиллеристы имели возможность увидеть канонира-курсанта двадцатилетней давности. Когда кто-то заметил, что императору следует оставить эту работу подчиненным и не рисковать судьбой армии, подставляя себя под пули, Наполеон ответил не без бравады: «Не волнуйтесь! Еще не отлита та пуля, что убьет меня». Он по-прежнему был убежден, что умрет в постели, как «последний м…к».

Но его воодушевление продолжалось не долго. Едва враг отступил, он начал рассыпать упреки направо и налево. Больше всего досталось Виктору за то, что тот не штурмовал мост накануне вечером; его не просто обругали, но и отстранили от командования, а его корпус передали Жерару, оставшемуся в живых герою атаки. Виктор признавал свою вину, но говорил, что он и так уже достаточно наказан: его зять Шато заплатил жизнью за нерадивость маршала. Слегка остыв, поскольку Виктор числился среди его старейших друзей, Наполеон отдал ему под команду две дивизии гвардии, но все равно Виктор должен был подчиняться Нею.

Виктор был не единственным высокопоставленным офицером, испытавшим на себе гнев императора. Один генерал был отчитан за то, что потерял пушки, а второй предан полевому суду, так как не сумел обеспечить свои батареи боеприпасами. Но на долю нижестоящих выпали похвалы. Император отдал должное бретонским национальным гвардейцам, сказав, что «жители запада всегда хранили верность монархии». Содержалась ли в его словах ирония? Запад в течение всей революции поддерживал Бурбонов. Гражданская война, запятнанная зверствами с обеих сторон, бушевала в Бретани и Вандее с того момента, как голова Людовика XVI скатилась в корзину, и до тех пор, пока Наполеон в роли первого консула не заключил мир с инсургентами.

В ночь на 18 февраля он ночевал в замке Сюрвиль и провел там весь следующий день. Среди писем, продиктованных им до отбытия, было и короткое послание к господину де Шампаньи, герцогу Кадорскому, который занимался тем, что впоследствии получило гордое или унизительное название «психологическая война». Это письмо лучше, чем какие-либо из выпущенных в то время декретов и бюллетеней, показывает, какое значение Наполеон придавал пропаганде. «Императрица прислала мне очень интересный портрет Короля Римского в польском костюме, читающего молитву… Мне бы хотелось, чтобы по этой картине была сделана гравюра с подписью „Я молюсь Богу за моего отца и за Францию“… Если эту небольшую гравюру можно выпустить за сорок восемь часов и пустить в продажу, она бы произвела великолепный эффект…»

Были и другие письма, и по крайней мере одно из них имело в будущем важные последствия. Это был приказ Коленкуру, все еще торгующемуся в Шатильоне, аннулирующий выданный ему карт-бланш и требующий настаивать на «Франкфуртских условиях». В тот же самый день Наполеон получил предложения союзников, составленные до его наступления на Монтеро. Они требовали возврата Франции к границам 92-го года и намекали на отречение императора. Перья шатильонских писцов не поспевали за событиями.

Тон этого последнего предложения разъярил Наполеона гораздо сильнее, чем можно было ожидать, ведь он уже давно знал, что на уме у самодержцев, и только что сам стал свидетелем, какое влияние серия побед оказывает на союзные советы. Вместо того чтобы ответить прямо, он отправил длинное письмо своему тестю, Францу Австрийскому. Это был прямой отказ отдать Бельгию и Антверпен, целью которого было вбить клин между союзниками с континента и их финансистом — Великобританией. Ответом на это письмо, кроме всего прочего, было поспешное предложение о новом перемирии, на что Наполеон сразу же согласился при условии, что военные действия на время предварительных переговоров прекращаться не будут и что Шатильонская конференция в основу своей работы положит «Франкфуртские условия». Теперь настала очередь союзников блефовать, и у них имелось десять ответов на один ход Наполеона. Собралась комиссия для выработки условий перемирия. Тем временем союзники договорились набрать Южную армию и отправили письмо Блюхеру о том, что, «какие бы слухи до него ни доходили, прекращения огня не будет».

Тем временем Наполеон занял Бре, а затем Ножан, пока Шварценберг стойко держал фронт перед Труа. Он был в шестидесяти милях к востоку от места, где несколько дней назад объявил, что его армия «стоит почти под стенами Парижа». Лишь один генерал из пяти наций коалиции сохранял хладнокровие, и это был Блюхер, самый крепкий орешек. Когда все его союзники, кроме Веллингтона, перешли к обороне, семидесятилетний пруссак был готов ударить снова. В ответ на срочный призыв со стороны союзников совершить отвлекающую акцию неутомимый старик внезапно появился в Мери, в том месте, где Сена поворачивает, делая длинную излучину на юг. Мери находилось примерно на равных расстояниях от Ножана и от Труа. Появление Блюхера там в то время с довольно значительными силами было военным чудом. Сам Наполеон не смог бы сделать лучше.

Поворачивая на юго-запад, чтобы остановить наступление Шварценберга на Париж, Наполеон оставил Мармона следить за Генералом Вперед. Но войск не хватало, каждое ружье требовалось для отражения русско-австрийского наступления, и поэтому части Мармона могли лишь наблюдать за побитым врагом. Блюхер кое-как наскреб боевую силу, способную вырваться из Шалона и пройти на юг по аренам его недавних поражений. Его внезапное появление на правом берегу Сены стало неприятным сюрпризом для французов. Однако его сил было недостаточно, чтобы причинять им много беспокойства, и Наполеон отправил Удино отбросить Блюхера и занять ту часть Мери, которая лежала на левом берегу реки. Пруссаки отошли, как обычно, разграбив город. Тогда Наполеон продолжил наступление на Труа, приказав сдерживать прусского слона-бродягу Мармону, который с 8-тысячными силами прикрывал Париж со стороны Сезанна, и Мортье с 10 тысячами солдат, стоявшего дальше к северу в Суассоне. 70-тысячная армия Шварценберга встала фронтом перед Труа. В тот момент похоже было, что австриец готовится к битве.

Но если он и собирался сражаться, то передумал. Прикрывая город, он неожиданно отступил на восток до Бар-сюр-Об, и победоносные французы поспешили занять ключевой город, который оставили всего две недели назад.

Ситуация совершенно изменилась. Только что союзники катились неостановимой, как казалось, волной на Париж по двум дорогам, и жители деревень, прослышав про прусские зверства, покидали дома и устремлялись к столице. В Труа несколько роялистов нацепили белые кокарды и послали к царю депутацию, которая заявила о желании французов восстановить Бурбонов на престоле. «Господа, — сказал Александр, который мерился силами с Наполеоном еще с 1805 года, — вы несколько торопите события». Маленькая роялистская фракция бежала, когда французы отбили город, но