оставила в Труа некоего шевалье де Гуаля, одного из тех аристократов, которых Наполеон пригласил вернуться в страну, когда слава империи была в зените. Сейчас шевалье расплатился за свою приверженность старому режиму. Он был приговорен и выведен на расстрел с плакатом на шее: «Я предатель моей страны». Де Туаль умер храбро, до конца сохранив верность Бурбонам.

Союзники сейчас пребывали в такой растерянности, что можно было предпринять что-нибудь крупномасштабное. Моральное значение побед при Шампобере, Монмирее, Вошане и Монтеро далеко превосходило их военное значение, хотя и оно было существенным. Основное войско союзников отошло за сотню миль от столицы, продвижение Блюхера было остановлено; тысячи пленников, прошедших по Парижу, засвидетельствовали реальное французское превосходство, и было захвачено множество боеприпасов. Однако возможность извлечь из всего этого выгоду находилась в руках человека, пока не вступавшего в бой, пятидесятишестилетнего Ожеро, маршала Франции и герцога Кастильоне — этот титул он получил за блестящую работу во время первой Итальянской кампании Наполеона восемнадцать лет назад.

Уже на второй неделе февраля Наполеон осознал колоссальные возможности резервной армии Ожеро в Лионе и приказал ему перерезать со своими 25 тысячами людей коммуникации союзников. Этот приказ Ожеро вручили 13 февраля, когда Блюхер получал взбучку при Бошане, но Ожеро никак не отреагировал. 16 февраля Наполеон писал ему снова, чуть ли не умоляя его о сотрудничестве, но Ожеро под всеми возможными предлогами продолжал стоять под Лионом. Преследуя Шварценберга, Наполеон писал ему в третий раз из Ножана; в его настойчивых призывах к старому товарищу по оружию, с которым он разделил столько триумфов, есть что-то жалкое. Отметая оправдания Ожеро, он восклицает: «Я выиграл бой у Нанжи с бригадой драгун из Испании, которые не слезали с седла с тех пор, как покинули Байонну. Вы говорите, что шесть батальонов Нимской дивизии сидят без формы и обмундирования и не обучены. От Ожеро ли я слышу подобный довод! Я уничтожил 80 000 врагов батальонами новобранцев, не имеющих патронных сумок и в лохмотьях вместо мундиров… Вы говорите, что у вас нет денег, — и откуда же, Боже мой, вы их надеетесь получить? Вы их и не получите, пока не отобьете у врага. У вас мало упряжных животных? Конфискуйте их откуда угодно. У вас нет запасов продовольствия? Но это просто смехотворно. Я приказываю вам выступить в течение двенадцати часов после получения данного письма, чтобы принять участие в кампании. Если вы — по-прежнему Ожеро из Кастильоне, ваша должность останется при вас; если ваши шестьдесят лет лежат на вас тяжелым грузом, вы можете уйти в отставку, передав командование старшему из числа ваших офицеров. Страна находится в опасности. Ее может спасти только смелость и преданность, но никак не лень и промедление. У вас имеется ядро в виде 6000 отборных солдат. Даже у меня нет стольких, однако я уничтожил три армии, взял 40 000 пленных, захватил 200 пушек и трижды спас Париж… Тот образ жизни, который вы вели последние несколько лет, сейчас не поможет; вам понадобятся ваши старые сапоги и решительность, которые привели вас к победе в 93-м году. Когда французы увидят ваш плюмаж в первых рядах армии и вас самих, первым идущим навстречу ружейному огню, вы сможете делать с ними все, что захотите…»

Но эта вдохновенная мольба не задела учителя танцев и фехтования из Лиона и даже не побудила его послать заместителя, чтобы перерезать дороги, связывающие союзников с их складами боеприпасов и резервами к востоку от Рейна. Столько сражений, сколько выпало на долю Ожеро, удовлетворили бы любого жадного до приключений человека. Он устал и лишился иллюзий, и новые награды или славная гибель на поле боя его давно уже не манили. У него не было желания разделять судьбу Ланна, Бесьера и Понятовского. Не любил он и войну ради войны, в отличие от Нея и Удино. Он был изможден, заразился цинизмом, огрубел от множества ран и пресытился славой. Ожеро оставался на месте до 28 февраля, а тогда уже было слишком поздно.

Шварценберг в Бар-сюр-Об тоже диктовал письма и объяснял, если не к удовлетворению своего повелителя, то к своему собственному, в какой момент его тщательно рассчитанный план по захвату Парижа пошел насмарку. «Поражение означало бы отступление не за Об, а за Рейн», — заявлял он, имея в виду свое поспешное отступление от Труа, и дальше расписывал все ужасные опасности войны с победоносным врагом в стране, где все крестьяне настроены враждебно и с готовностью снабжают врага запасами и подкреплениями. Его доводы отчасти подействовали на самодержцев, и они, похоже, не потеряли веры в своего генерала. Они терпеливо помешивали дипломатическое варево, в то же время перегруппируя силы и снова требуя от Блюхера давить между Сеной и Марной.

Понимая, что с новой прусской угрозой нужно что-то делать, Наполеон переложил задачу преследования Шварценберга на Макдональда и Удино, а сам снова повернул на север. Дипломаты продолжали конференцию, одним глазом смотря в карты, а другим — в последние сводки с поля боя. После отбытия Наполеона к ним отчасти вернулась уверенность. В первые дни марта в Шомоне был заключен новый договор с Англией. В обмен на ежегодные пять миллионов фунтов стерлингов, которые следовало делить поровну между союзниками, каждый государь обещал выставлять в поле по 150 тысяч человек, «при необходимости в течение двадцати лет», если только Наполеон не согласится на старые границы монархической Франции. Энергия и инициатива Наполеона стали катализатором для их страхов и зависти, и историки восхваляют кратковременный эффект их решимости вести совместную борьбу против Наполеона. Но не следует забывать о долговременных последствиях решений, принятых в Шомоне в марте 1814 года, так как в их число входит Венский конгресс, приговоривший еще нерожденных европейцев жить еще целый век при абсолютизме. Завоевания Наполеона ускорили развитие национализма, но свержение Наполеона силой оружия остановило его рост на большей части тех земель, по которым прошли французские армии. Финальная победа царя и его союзников вырвала Европу из-под власти одного гениального человека, но отдала континент по частям под власть злобных и некомпетентных тупиц. Она принесла мир, но мир, навязанный виселицами и позорными столбами, а вместе с ним — бесконечный поток политических ссыльных в Сибирь, надругательство над Польшей, казачьи погромы, баррикады 1848 года и, самое катастрофическое, — марш прусских сапог, который привел к бойне на Западном фронте, а в конце концов и к Дахау. За все это должны ответить Габсбурги, Гогенцоллерны, Бурбоны и Романовы, и Джон Буль, их финансист, должен сидеть