– Настоящий шашлык, барышня, – разъяснял дядя Валя Томе, – замачивается только в молоке. Но где тут молоко найдешь – они все помешались на этом вине. Так что не обессудьте.

Он протянул Томе шампур.

– Невозможно вкусно.

– Понимает в мясе, – с удовольствием заметил дядя Валя, – очень наш человек.

– Он водку без мяса не пьет, – засмеялся Леха.

– Я, барышня, воспитан в старых традициях. Еще господин Булгаков говорил, что к водке нужно оперировать исключительно горячими закусками. А уж он-то понимал толк в жизни.

Забренчали на гитаре, затянули что-то пронзительное, украинское.

– А я, Леш, бросил все, – нагнулся к Лехе Вовк, – уехал сюда и счастлив и несчастлив одновременно.

– Он был оператором на студии, – пояснил дядя Валя, – снял… Сколько ты снял?

– Шесть картин.

– Как же так? – удивился Леха.

– Осточертело, знаешь. Как-то вдруг, в одночасье. Что хотел снимать – не давали, а так… Да тебе это, вероятно, знакомо.

– Тоскливо?

– По-разному. Художник, если он настоящий, всегда, по-моему, неприкаян. Так было, так будет, какие бы перемены ни сотрясали эту страну. И у тебя, и у меня… Вон Валя пять лет ждет постановки. Заказухи снимает про бычью сперму.

– Да, – мрачно согласился дядя Валя, – хочется прожить жизнь красиво, докопаться до самой сути, чтобы потом никто не мог плюнуть тебе вслед… Не получается… Кто в этом разберется?

Он разлил вино, снял шампуры, протянул Лехе, Томе.

– Искупаться бы, – занервничал Леха.

– Обалдел?

– Леш, – позвала Тома.

– Окунуться, туда и обратно. Когда теперь выберемся.

– Черт с тобой, окунись, – согласился дядя Валя, – отогреем.

– И я с тобой, – вдруг сказал Вовк. – Откроем сезон.

Они быстро разделись.

– Ныряем?

– Страшно! – поежился Леха, перебирая голыми пятками по бетонному пирсу.

– Дай руку!

Он взял Лехину руку, оттолкнулся и прыгнул в воду, увлекая его за собой.

– Мама! – завопил Леха.

– Сдохнуть легче! – заорал Вовк.

И отчаянно погребли к берегу.

Потом их растирали, разогревали, отпаивали.

– Вы идиоты! – заключил дядя Валя. – Ну он-то пацан, а ты…

– И я, как видишь, – засмеялся Вовк.

Дядя Валя протянул Лехе стакан с вином, снял горячий шампур.

– Ешьте, ребятки, пейте. Завтра каждый вернется к своей бычьей сперме, а этот день навсегда останется в памяти, потому что в этот день все получилось.

Вновь забренчала гитара – что-то близкое, из репертуара московских кухонь.

– А у меня однокурсница пыталась отравиться, – неожиданно сказал Леха, – стихи писала…

Уже написана строка

И вот герой пылит дорогу.

Все у него не слава Богу,

Но, слава Богу, жив пока.

Он от меня освобожден,

Сам по себе поет и плачет.

Сам по себе и не иначе

Свою судьбу решает он…[5]

Ветер разбрасывал по стеклу дождевые капли.

Они сидели на постели, прислонившись спинами к подоконнику. Была ночь.

– Почему ему не дают постановку, дяде Вале? – спросила Тома.

– Он насквозь больной – пять лет сталинских лагерей. Вез из-за границы лекарство с примесью наркотиков. На таможне лекарство отобрали, завели дело. Потом дело закрыли, а снимать уже не дали…

– Море, маяк, контрабандисты, – медленно произнесла Тома. – А какое одно к другому имеет отношение?

Леха не ответил.

– Помнишь, ты пела песенку про Север?

– Проклятый Север?

– Это песенка моего товарища. Там еще такие слова: «…а где-то Мутный Материк прекрасен в утренней помолвке…» Есть на Печоре такой поселок: Мутный Материк. Далеко на Севере.

– Мутный Материк, – повторила Тома, – я думала, это образно. Ты был там?

– Нет. Но я все себе представляю. Это, наверное, так: туман на реке, острове, тайге, деревне. Покачивается бакен, скрипят уключины, старик-бакенщик, положив на колени худые, пахнущие рыбой руки, дымит самокруткой… Дым тяжелого табака растворяется в тумане. Пахнет прелой травой, хлебом. Мычат в тумане коровы, разматывается колодезная цепь, стучит топор… Сквозь грязное, размытое дождем стекло видны законопаченные мхом бревна, старые фотографии на стенах, выскобленный стеклом стол, лампа… Я уверен – это именно так…

– Мутный Материк, – вновь повторила Тома. – Тебе очень туда хочется?

– Очень. Пора отойти в сторону и позвать себя. «…Пора, пора, уже нам в лица дует воспоминаний слабый ветерок…»[6]Я многое должен сказать. Но для этого необходимы тишина и покой.

– Не будет, – сказала Тома, – не будет в твоей жизни Мутного Материка. Нигде ты не успокоишься.

– Не будет, – как эхо, повторил Леха.

– Ты хочешь тишины и вечных тем. Но ведь день сегодняшний – уже вечность. Напиши о себе.

– Зачем?

– Вечные темы придуманы графоманами. Разве все эти прописки, судимости, неустроенность, страшный разрыв между окружающим миром и вот этим особенным состоянием души – пустяк? Разве не перемололи они в своем горниле миллионы судеб? Разве не перемелют еще?

– Тогда и о тебе.

– Напиши о нас, – она отвернулась. – А большего нам, наверно, не суждено.

В одном из московских переулков, у безликого здания со словом «Театр» на вывеске, Леха достал блокнот и вычеркнул последнее название в длинном списке.

– Больше идти некуда. Если только в оперетту – статисткой.

Он воспроизвел жест человека, снимающего и прячущего в карман очки.

Тома удивленно посмотрела на него.

– Снимаю розовые очки надежды, – объяснил Леха. – Необходимы прописка и колоссальные связи. В обоих случаях я бессилен.

– Зато теперь мы свободны от иллюзий, – Тома тоже «сняла очки» и забросила их к черту на кулички. – Дай мне сигарету.

Леха протянул ей сигарету.

– Ты только не говори ничего, ладно? Я ведь была к этому готова.

Он тоже попытался закурить, сломал несколько спичек, бросил незажженную сигарету, резко, стремительно пошел вперед. Обернулся. В глазах стояли слезы.

– Томка, ты первый человек, кого я хотел сделать счастливым…