Человек без лица поборол страх, собрав волю в кулак, – и снова прыгнул. Он думал, что самое страшное позади и хуже уже не станет. В момент кувырка так и показалось. На краткий миг боль отступила… но затем вернулась – стократ сильнее. Хорошо ему знакомая, обжигающая, острая и резкая, но теперь словно занялось пламенем все тело… Чародей не мог видеть себя со стороны, иначе оледенел бы от ужаса. Сейчас он напоминал бесформенную и безликую освежеванную тушу с подобиями рук и ног – вся плоть как бы вывернулась наизнанку и влажно поблескивала на свету. Он по-прежнему «видел» и, превозмогая немыслимую муку, кое-как развернулся. Марево над кинжалом теперь сверкало ослепляюще, сошедшим с небес пурпурным солнцем. Обрамляя сияющий круг, клубились и вздрагивали черные завихрения. Они словно тянулись к нему, и чья-то властная, непреклонная воля теперь уже не предлагала, а приказывала, принуждала: дальше! Еще один прыжок! Последний.

Человек без лица и тела с трудом шагнул к пню. Черная волшба всё еще терзала изуродованную плоть, но чародей молча шел, как во сне, до конца не понимая, что делает. Ему казалось, что сознание оставило его и он просто подчиняется чужой воле. Не мог не подчиняться. Он должен… Иначе сойдет с ума. Еще один кувырок. Всего лишь раз… И будь что будет… Уже теряя сознание, человек прыгнул… кувыркнулся… и приземлился у пня уже не человеком…

Волколак недолго лежал на сырой земле. Глухо рыча от затихающей боли, он медленно поднялся и пошатнулся на непривычных ногах. Мокрая шерсть, будто у новорожденного зверя, облепляла мощное, высокое тело. Он посмотрел новыми глазами на свои когтистые руки и, вобрав в широкую грудь побольше воздуха, задрал голову и торжествующе взвыл…

* * *

– Эх, хорошо б сейчас на охоту, а? По лесам княжьим зверя погонять, по полям заливным птицу пострелять. В прошлый раз славная охота была…

Наезженная широкая дорога через Базаний лес тянулась меж высоких белых тополей с серебряно-зеленой, уже начавшей желтеть листвой. В воздухе чувствовался тонкий запах сырой земли и опавших листьев, рассветный туман уже почти развеялся, растворившись среди деревьев, и начинало ощутимо па́рить. Шелестели на легком ветерке о чем-то своем ветки, липли к лицу невесомые, прозрачные осенние паутинки, пересвистывались звонко в подлеске мелкие пичуги. На кустах шиповника вдоль дороги рдели доспевающие ягоды, словно россыпи алых бусин.

День обещал быть жарким, и Добрыня Никитич отстегнул спасавший от утреннего холода плащ, сложил и сунул в большую седельную сумку. Конь Добрыни, Бурушко, тряхнул гривой и фыркнул, продолжая мерно цокать по дороге, еще мокрой от росы.

Посольский отряд тащился густым, тесно обступившим дорогу лесом уже долго. Из Кулигова, что стоял на Сухман-реке, выехали задолго до рассвета, чтобы не терять времени. А со дня отъезда из Великограда миновала целая неделя… невыносимо долгая неделя скучной поездки по Южному тракту, ведущему в Алырское царство…

Великоградские витязи на богатырских конях домчались бы до цели в несколько дней, не задерживай их здоровенная, крытая окованной дубовой крышей повозка, запряженная пегим конем – не столько большим, сколько плотным. Сородич богатырских коней разумом не обладал и от обычных лошадей отличался разве что силой и выносливостью – потому и выбрали его делать нужную, но не слишком почетную тягловую работу. Пегий послушно и размеренно тянул тяжелую ношу за собой, но двигаться мог только шагом. Хочешь не хочешь, а всему посольству к его поступи надо было приноравливаться.

– Чего замолк, Никитич? – окликнул воеводу ехавший слева лучший друг, Василий Казимирович.

За своими мыслями Добрыня о нем и позабыл. Хорошо хоть Василию подобное было не в новинку, он давно привык к тому, что старший соратник и побратим может посреди разговора вдруг умолкнуть да задуматься о чем-то своем и далеком.

– Прости, Казимирыч, – через силу улыбнулся Добрыня. – Мысли невеселые одолели. Сам знаешь, как оно в дороге бывает.

– Извиняй, воевода, не знаю. – Василий тряхнул головой, усмехнувшись. – Как по мне, так мучишь ты себя рассуждениями мудреными почем зря. Думать да размышлять меньше надо. Правильно люди говорят: долгая дума – лишняя скорбь.

Побратим кривил душой, и Добрыня это прекрасно знал. Василий, едва на пяток лет младше его самого, был неплохо образован, начитан и мыслить умел разумно; да что там – стоило богатырю слегка выпить, он частенько погружался в пучину задушевных бесед о смысле бытия и таинствах мира. Зато на трезвую голову Казимирович выставлял себя буяном-балагуром, которому всё нипочем.

– Какова дорога, такова и дума, – лишь хмыкнул в ответ Никитич. – Тащимся, будто пешее войско ведем. Без телеги доехали бы уже.

– Твоя правда. Может, бросим?

– Нельзя, – «не понял шутки» Добрыня. – Груз больно важный.

Будь на то его воля, воевода бы от повозки, конечно, избавился, да только ее содержимое могло здорово выручить в переговорах со строптивым царем Гопоном, к которому и направлялось посольство.

– Ну, как скажешь, – пожал плечами Казимирович. – Правда думаешь, что поклажа эта поможет Гопона охолонить?

Добрыня промолчал, однако сомнений в том, что с Гопоном удастся быстро договориться, у воеводы хватало. Своевольный и нахальный правитель Алыры задумал воевать с Баканским царством, всполошив и остальных соседей. Великий Князь, прознав о намерениях Гопона от баканцев, поручил Добрыне унять бузотера. На Руси и так было неспокойно, и беспорядки на границе, в царствах Золотой Цепи пришлись бы совсем некстати. Хватало постоянных стычек и с кочевниками, и со змеевичами возле Сорочинских гор да на Мертвых пустошах, на которых сейчас и сосредоточилось внимание Владимира. Князь не мог себе позволить отвлекаться на мелкого царька, что вдруг решил поиграть в войну, и тем более выставлять на усмирение дурака войско.

Владимир не сомневался: его лучший переговорщик справится с поручением быстро и так, что комар носа не подточит, зато у самого Добрыни возложенные на него высочайшие ожидания вызывали некоторое беспокойство. В себе-то богатырь не сомневался, однако, не зная человека, непросто найти к нему подход, а Гопона воевода не знал. Да и само царство Алырское, с его сложной и запутанной историей, представлялось загадочным. Оставалось надеяться на большой посольский опыт… и содержимое телеги.

Успеть бы, пока Золотая Цепь не полыхнула! Как говорится, беседа дорогу коротает, да только…

– Послушай-ка, – окликнул Добрыня Василия, – сгоняй вперед, глянь, что там с разъездом. Дубровича что-то давно не видать.

Василий Казимирович охотно послал быстроногого Серко вперед по дороге. Где-то там обретался передовой разъезд, высланный следить, чтобы на тракте не оказалось лиходеев. На отряд, почти целиком состоящий из витязей, решился бы напасть только умалишенный, но разбойники – люди отчаянные, поди их пойми! Пущенная из кустов стрела может даже богатырю беду принести, об этом Добрыня знал не понаслышке, а потому всегда соблюдал простые походные правила: часть отряда – впереди, в разъезде, часть – посередке, часть – в охранении с тыла.