«События царской жизни начинают праздноваться в церкви, отмечаясь торжественным молебном и обычно проповедью… Таким образом появляется понятие „высокоторжественных дней“, т. е. церковных празднований дня рождения, тезоименитства, вступления на престол и коронации императора. Эти дни становятся официальными церковными праздниками, которые отмечаются в месяцесловах; несоблюдение этих празднеств священнослужителями расценивается как серьёзный проступок и влечёт за собой обязательное церковное взыскание… отмечаются основные события не только жизни императора, но и императрицы, и наследника, и вообще членов царствующего дома… Знаменательно, что в высокоторжественные дни было запрещено отпевать покойников и служить панихиды… подобно тому как это запрещено делать в воскресные праздники, на Святой неделе, на Страстной неделе и т. п.»[358]. В 1723 г. «Реестр торжественным и викториальным дням, какие были празднуемы в Санкт-Петербурге с молебствием или без оного» включал 44 таких празднования[359].

Соответственно, противники императорской власти осуждались как отступники от веры. Позднее это осуждение вошло в анафематствования Недели Православия (наряду с анафематствованием еретиков): «Помышляющим, яко православные государи возводятся на престол не по особливому о них Божиему благоволению и при помазании дарования Св. Духа к прохождению сего великаго звания в них не изливаются: и тако дерзающим против них на бунт и измену — анафема». Так, при Петре были подвергнуты анафеме украинский гетман-изменник Иван Мазепа и любовник постриженной царицы Евдокии майор Степан Глебов, причём Мазепа был объявлен «вторым Иудой».

Новизна и старина: администрация

Другой очевидный плод учёбы у Европы — рационализация техники государственного управления, выразившаяся в «логически правильном расчленении частей управления» и «единстве всей его системы»[360]. В отличие от старых приказов, деятельность которых причудливо соединяла функции отраслевых, территориальных, сословных и судебных учреждений, новые коллегии чётко специализировались на какой-либо одной стороне государственной жизни. Каждая коллегия получила свой особый регламент, а Генеральный регламент 1720 г. утвердил общий набор правил, обязательный для всех коллегий. К 1722 г. государственные институты были выстроены в систему «строгой соподчинённости… по схеме Сенат — коллегии — губерния — провинция — уезд…»[361]. Табель о рангах ввела новый принцип продвижения по службе — выслугу — и установила чёткую иерархию военных и гражданских чинов. Только за 1720–1723 гг. число чиновников выросло более чем в два раза[362].

Тем не менее рационализация эта была весьма относительной. Наивно думать, что петровские указы во мгновенье ока превратили московских воевод и приказных в вышколенных и дисциплинированных бюрократов на прусский манер, особенно в провинции. Д. А. Редин, исследовавший восприятие реформ сибирским чиновничеством, констатирует: «…никакой кадровой революции в течение трёх первых десятилетий [XVIII века] в регионе не произошло. Власть здесь олицетворяли тесно связанные друг с другом, в большинстве своём лично знакомые немолодые люди, прошедшие административную выучку XVII в. и сами дети XVII в. Не покидая пределов Отечества, не имея специального образования, они едва ли были готовы воспринимать хоть какие-то новые идеи, репродуцируя в своей практике те методы управления, которые пытался сперва скорректировать, а потом и изменить монарх… И администраторы, и приказные Сибири на протяжении первой четверти XVIII в. демонстрировали приверженность старым методам управленческой практики. Несмотря на усилия законодателя, они с трудом усваивали не только новые принципы организации делопроизводства, но и саму административную лексику, интенсивно внедряемую реформатором… Документы 1720-х гг… даже свидетельствуют о случаях осознанной архаизации должностных наименований. Так, например, генерал В. И. Геннин, курировавший управление горнозаводской промышленностью на востоке России, заменил в своём ведомстве в 1723 г. название „комиссар“ (земский, заводской, подчинённый комиссар) на старые „приказчик“ и „служитель“, объясняя это тем, что, именуясь комиссарами, управленцы считают вправе требовать для себя более высоких должностных окладов, нежели именуясь приказчиками (!), хотя на объём обязанностей и полномочий подобная смена названий нисколько не влияла. <…> Эпоха петровских реформ отличалась крайне низким уровнем исполнительской дисциплины в управлении… достаточно будет указать на то, что вся управленческая система петровской России оказалась буквально парализованной чудовищной неисполнительностью, неизвестной приказной практике XVII в. Коллапс делопроизводства, годами неисполненяемая отчётность вызвали к жизни причудливые формы чрезвычайных учреждений… которые, подобно подпоркам, удерживали здание петровской государственности и с помощью которых удавалось, более или менее, прочищать „тромбы“ документооборота. Примечательно, что указанная неисполнительность ни в коем случае не являлась следствием осознанного чиновничьего саботажа, оппозиционной реакцией на нововведения, кознями пресловутой „старомосковской“ партии. На мой взгляд, она была лишь следствием и ярким признаком неготовности традиционного госаппарата к слишком радикальному курсу преобразований, инициированных царём»[363].

К этому следует также добавить, что гражданская администрация, как и раньше, формировалась по остаточному принципу: «Пётр скупою рукою отпускает для гражданского управления служащих; указы постоянно подтверждают, чтобы в гражданскую службу брали не более одной трети молодого шляхетства, а остальное должно было идти в военную службу… Правительство принуждено было прибегнуть к средству, довольно знакомому всем государствам, по политическим обстоятельствам превращённым в военный стан. Не имея достаточного количества людей для гражданского управления, оно должно было пополнять недостающее число людьми, оказавшимися лишними в военной службе… правительство давало службе людей, неспособных к ней, но зато выросших и закалившихся в военных понятиях. Понятия эти, перенесённые на гражданские дела, должны были иметь значительное влияние на них…»[364]. При таком подходе понятно, что карьеру могли сделать и более чем сомнительные личности, — так, земский судья (!) в сибирском городе Тара Ларион Верещагин, бывший преображенский солдат, имел на «совести два доказанных убийства и дело об изменении собственной фамилии»[365].

Петровская бюрократия была сверху донизу пронизана чудовищной коррупцией. «Можно почти наверняка утверждать, что честных чиновников в России тех времён не было»[366]. Кампредон так писал о сборщиках казённых податей: «Эти люди — настоящие хищные птицы. Они только о том и думают, как бы разорить подданных. И они так хорошо достигают этой цели, что какой-нибудь мелкий чиновник, получающий всего 12 р. жалованья и едва имевший носильное платье при поступлении на службу, в какие-нибудь четыре-пять лет успевает выстроить себе каменные палаты в Петербурге, тогда как разорённые его грабительством крестьяне вынуждены бывают покидать свои жилища. Мелкие чиновники находят при этом поддержку в людях с весом, которые делят с ними их беззаконные барыши». «…Можно предположить, что только треть всех налоговых сборов доходили до казны»[367].

Иные беззакония просто поразительны. Например, полоцкому коменданту, поручику Преображенского полка Н. Т. Ржевскому было велено следить за тем, чтобы в шведскую тогда Ригу не поступали товары и продовольствие. Поручик исполнил приказ ровно наоборот и принялся за хорошую мзду пропускать в Ригу купеческие караваны. Братья Д. А. и О. А. Соловьёвы (первый — архангельский обер-комиссар, второй — русский торговый