«оброчные статьи» на откуп, бурмистры опять-таки полученные от этого средства не могли использовать для нужд города, а должны были отправлять в Москву. «Таким образом, служба земских бурмистров является по своей сущности не чем иным, как сословным тяглом, обязанностью и очень тяжёлой обязанностью, за нерадивое исполнение которой грозит „лишение животов“, а подчас и „батоги нещадные“. Характер тягла этого — исключительно государственный… почти все сборы, ведомые бурмистрами, не имеют никакого отношения к городу как совокупности общин и очень малое — к торгово-промышленному сословию. Одним словом, земские выборные лица являются в данном случае простой заменой, в видах интересов исключительно государственных, приказных должностных лиц, нерадивая и разоряющая служба которых была слишком невыгодна для государства»[376]. Бурмистры являлись «скорее агентами власти, чем органами [посадской] общины»[377].

Впрочем, большого толка с бурмистрами не вышло — они разворовывали сборы не хуже воевод и приказных. По данным инспектора ратуши А. А. Курбатова, в одном Ярославле к 1706 г. было украдено около 40 000 рублей, а в Пскове аж 90 000[378]. Постепенно бурмистерская реформа была свёрнута, а функции бурмистров перешли обратно к приказным.

Позднее в городах по немецкому образцу были введены магистраты. Но и они получили только право раскладки повинностей без права самообложения и без права распоряжения собранными средствами. Поэтому никаких материальных возможностей заниматься благоустройством города (чего напрямую от них требовал регламент) магистраты не имели — все городские сборы уходили в центр. Самостоятельность магистратов была совершенно фиктивной, за всеми их действиями из Петербурга зорко наблюдало специальное государственное учреждение — Главный магистрат. «Обо всём, что выходит за пределы простой исполнительности, городовой магистрат должен был, прежде чем предпринять что либо, донести Главному магистрату, откуда и ждать указа; всё равно, касается ли дело „непорядочного расположения“ сборов, идёт ли речь об устройстве ярмарок и торгов „в пристойных местах“, школ или вообще о какого-либо рода улучшениях»[379]. Впрочем, в финансовых вопросах города нередко получали распоряжения напрямую от той или иной коллегии.

Кроме того, в жизнь городского самоуправления активно вмешивалась областная администрация, причём её к этому вмешательству подталкивало само же государство, вроде бы декларировавшее полную независимость первого от последней. Так, уже через полтора месяца после введения магистратов появился указ, предписывающий им направлять свои «сказки о посадских людях» в Главный магистрат не прямо, а через губернаторов и воевод. В 1723 г. тульский воевода указал тульскому магистрату передать откуп на таможенные и канцелярские сборы серпуховским посадским людям и сдать им все принадлежности таможенной избы. Магистрат попытался сопротивляться, но в ответ явился отряд солдат, взявший таможенного бурмистра под караул. Жалоба туляков в Главный магистрат осталась без ответа.

А вот колоритный пример чиновничьего самоуправства, взятый у С. М. Соловьёва и прокомментированный А. Д. Градовским: «„Костромские ратманы доносили в главный магистрат: в 1719 г…костромская ратуша была построена из купецких мирских доходов, и ту ратушу отнял без указу самовольно бывший костромской воевода Стрешнев, а теперь в ней при делах полковник и воевода Грибоедов“. Итак, магистрат, „глава и начальство гражданству“, был самовольно изгнан из собственного своего помещения. Он попробовал извернуться и придумал следующую комбинацию. „За таким утеснением… взят был вместо податей у оскуделого посадского человека под ратушу двор… и тот двор в 1722 г. отнят под полковника Татаринова на квартиру, и теперь в нём стоит без отводу самовольно асессор Радилов“. Но куда же девался магистрат? Рапорт костромских ратманов продолжает: „…и за таким отнятием ратуши деваться им с делами некуда; по нужде взята внаём Николаевской пустыни, что на Бабайках, монастырская келья, самая малая и утеснённая, для того, что иных посадских дворов поблизости нет, и от того утеснения сборов сбирать негде, также в делах немалая остановка“. Любопытно бы знать, помещались ли когда-нибудь бургомистры и ратсгеры какого-нибудь Нюрнберга или Аугсбурга „в утеснённой монастырской келье“, по воле полковника Татаринова или асессора Радилова? [курсив мой. — С. С.]»[380].

Впрочем, это ещё сравнительно вегетарианский случай. Происходившее в Коломне производит впечатление вражеского нашествия. «По одному делу велено было послать в Зарайск из коломенского магистрата одного бурмистра, но коломенский магистрат донёс: этому бурмистру в Зарайске быть невозможно, потому что в Коломне, в магистрате, у отправления многих дел один бурмистр, а другого бурмистра, Ушакова, едучи мимо Коломны в Нижний Новгород, генерал Салтыков бил смертным боем, и оттого не только в Зарайск, но и в коломенский магистрат ходит с великой нуждой временем». А с другим бурмистром был такой случай: «Обер-офицер Волков… прислал в магистрат драгун, и бурмистра Тихона Бочарникова привели к нему… и велел Волков драгунам, поваля бурмистра, держать за волосы и руки, и бил тростью, а драгунам велел бить палками, топтунами и эфесами, потом плетью смертно, и от того бою лежит Бочарников при смерти. По приказу того же Волкова драгуны били палками ратмана Дьякова, также били городового старосту, и за отлучкой этих битых, в Коломне, по указам, всяких дел отправлять не можно»[381]. На жизнь немецкого (да и любого другого западноевропейского) города это мало похоже, зато не сильно отличается от посадского быта допетровской Руси. Современная исследовательница, комментируя коломенскую историю, уточняет, что «Главный магистрат, куда обратились с жалобой члены коломенского магистрата, не располагая реальной властью и средствами защиты подведомственного ему купечества, просил Сенат о „милостивой“ резолюции, „дабы впредь таких обид как магистратских дел ко управителем, так и к купечеству происходить не имело“. Ни купцы, ни Главный магистрат, прося защиты, ни слова не упоминали о наказании обидчиков»[382].

Мало нового мы находим и по итогам реформы областного управления, детально описанной М. М. Богословским. Если первая губернская реформа 1708 г., по которой Россия была разделена на восемь чересчур пространных губерний, не опиралась на какой-то западноевропейский аналог, то реформа 1719 г. следовала шведскому образцу. Однако уже с самого начала был отброшен один из важнейших элементов шведской системы, её нижний «этаж» — приход (кирхшпиль), где ведущую роль играли крестьяне и пастор. В постановлении Сената безапелляционно утверждалось: «Кирхшпильфохту и ис крестьян выборным при судах и у дел не быть для того, что всякие наряды и посылки бывают по указом из городов, а не от церквей; к тому жи в уезде ис крестьянства умных людей нет». Мотивы отказа от кирхшпиля понятны. Во-первых, крестьянское самоуправление в России было разрушено ещё в XVII в. — с утверждением крепостного права и сохранилось только на Русском Севере (в Швеции, как известно, крепостного права не существовало).

Во-вторых, русский православный приход никогда не играл роли собственно социального института, а приходской батюшка — роли местного