Но, увы, к 1892 голу мой юный пыл угас, и я вознамерился покончить с былым распутством. Рассудив, что пора начинать зрелое и мирное существование, как профессиональное, так и домашнее, я нацелился на постижение нюансов политической жизни Вашингтона и Джулии Пратт, опасаясь рисковать журналистской карьерой и любовным романом ради даже одного ночного приключения в компании Чарли Гарднера. Так что моим скромным взносом в ставший впоследствии знаменитым священный поход преподобного Паркхерста стал лишь краткий список злачных мест, рекомендуемых к посещению. И они их посетили, равно как и многие другие обители порока; и от воспоследовавшего письменного отчета преподобного о его знакомстве с дном вообще и «Золотым Правилом» в частности волосы приличного общества встали дыбом.

Именно откровения Паркхерста о том, насколько выродился Нью-Йорк и сколько городских чиновников на этом вырождении наживается, привели к учреждению Сенатом штата особого комитета по расследованию коррупции. Комитет возглавил Кларенс Лексоу, и в итоге в Сенат поступил официальный рапорт, содержавший ряд «прямых обвинений всего Полицейского управления Нью-Йорка целиком», из-за чего не один старый полицейский служака ощутил на себе всю остроту жала реформ. Хотя, как я неоднократно уже говорил, растление и коррупция – явления не преходящие, а суть постоянная черта жизни в Нью-Йорке. И невзирая на все удовольствие от речей праведно негодующих ораторов, какими по праву считались Паркхерст, Лексоу, мэр Стронг, не говоря уже о Теодоре, искренне старавшихся убедить нас, что мы слышим голос крепкой основы городского населения, поход в такое место, как «Золотое Правило», никогда не преминет жестко напомнить гостю, что низменные позывы и страсти, порождающие такие притоны – в других частях Соединенных Штатов они вызвали бы остракизм, если не прямое судебное преследование, – здесь располагают таким же количеством адептов и защитников, что и так называемое «приличное общество».

Разумеется, поборники приличий и последователи растления часто оказываются одними и теми же людьми, в чем мой спутник не замедлил убедиться, едва мы ступили на ничем не примечательный порог «Золотого Правила» тем субботним вечером. Почти незамедлительно мы нос к носу столкнулись с пузатым пожилым господином в дорогом вечернем платье, который, покидая заведение, старательно прикрывал лицо рукой, а оказавшись на тротуаре, тут же юркнул в поджидавший у поребрика очень дорогой экипаж. Следом за джентльменом показался мальчик лет пятнадцати-шестнадцати в типичном наряде «для ночной работы»; с глубоким удовлетворением он пересчитывал купюры. После чего выкрикнул что-то вслед господину своим хрипловатым фальцетом – непосвященному уху голос его мог показаться странным и отталкивающим – и профланировал мимо нас весьма игриво, обещая несказанные вечерние наслаждения, коли мы пожелаем выбрать из всей когорты именно его. Маркуса от этой демонстрации развернуло в другую сторону, и он уставился в потолок, а я ответил юнцу, что мы не клиенты и хотим видеть Виски-Энн.

– Оу-у… – вяло протянул мальчишка своим обычным голосом. – Не иначе еще одни фараоны. Энн! – И он направился в глубину кавернозного подвала, откуда несся сиплый смех. – Тут еще господа насчет убийства!

Мы прошли за ним и остановились на пороге зала. Глазам нашим предстали несколько образчиков некогда пышной, а ныне изрядно обветшавшей мебели и брошенный прямо на холодный заплесневелый пол истертый персидский ковер. На ковре пребывал на корточках полураздетый человек лет за тридцать – ползал по нему на четвереньках и смеялся, а над ним скакали несколько еще более скудно одетых мальчиков.

– Чехарда, – задумчиво пробормотал Маркус, нервно взглянув на веселящуюся группу. – Разве не этим они соблазнили Паркхерста, когда он сюда заявился?

– Это было у Хэтти Адаме, дальше, в Филее, – отозвался я. – Тут Паркхерст долго не задержался, особенно когда выяснил, что происходит. Сбежал сразу.

В этот момент откуда-то из задних отсеков неспешно выплыла Виски-Энн – немыслимо накрашенная и очевидно пьяная; ее лучшие годы миновали, если вообще когда-либо у нее имелись. К ее напудренной туше липло тоненькое розовое платьице, вздымаясь на бюсте так высоко, что за женщину его обладательницу принять было сложно. На лице же у нее утвердилась та усталая и затравленная гримаса, которой владельцы домов терпимости обычно встречают неожиданных гостей из числа блюстителей закона.

– Не знаю, что вам тут нужно, мальчики, – сказал она хриплым голосом, давно посаженным алкоголем и курением, – но я уже заплатила двум участковым капитанам по пять сотен отступ-пых в месяц. Поэтому залетным мне предложить нечего. И Eice, что я знаю насчет убийства, я уже рассказала одному детективу…

– Какая удача, – сказал Маркус, демонстрируя свою бляху и уводя Энн под ручку к входной двери. – Вам не понадобится долго освежать память. Не волнуйтесь, мадам, нам нужна только информация.

Обрадовавшись, что мы явились не за поборами, Виски-Энн поведала нам трагическую историю Фатимы, изначально звавшейся Али ибн-Гази, – четырнадцатилетнего сирийского мальчика, попавшего в Америку чуть больше года назад. Мать Али умерла через несколько недель по приезде в Нью-Йорк, подхватив какую-то смертельную заразу в сирийских трущобах около Вашингтонского рынка. Отец, простой чернорабочий, так и не смог никуда устроиться и принялся попрошайничать. Детей он стал выставлять на улице, чтобы подстегнуть щедрость прохожих, и в этом качестве на углу возле «Золотого Правила» мальчишку заприметила Виски-Энн. Нежные ближневосточные черты его лица, по словам Энн, «идеально подходили ее заведению». Она быстро «договорилась» с отцом Али, причем условия договора до чрезвычайности напоминали обычную кабалу или даже рабство. Так родилась «Фатима», и при упоминании этого имени я поймал себя на том, насколько отвратительна мне эта практика крещения юных созданий, предлагаемых взрослым мужчинам, кои либо бессмысленно разборчивы в том, над кем им предлагают надругаться, либо возбуждаются от особо смехотворных извращений.

– Она была настоящим золотым дном, – сообщила нам Виски-Энн.

Мне вдруг захотелось избить ее, однако Маркус продолжал допрос спокойно и профессионально. Тем не менее Энн смогла рассказать нам об Али очень мало, а когда мы изъявили желание осмотреть комнату, в которой он работал, и опросить мальчиков, с которыми он дружил, она едва не встала на дыбы.

– Полагаю, таковых окажется немного, – мимоходом заметил Маркус. – Вероятно, он был довольно трудным юношей.

– Фатима? – удивилась Энн. – Если так, мне об этом ничего не известно. Хотя, разумеется, она могла быть настоящей стервой с клиентами – вы удивитесь, узнав, сколько народу та-кое любит, – но она никогда ни на что не жаловалась, да и другие девочки души в ней не чаяли.

Мы с Маркусом обменялись недоуменными взглядами. Это заявление совершенно не совпадало с шаблоном, по которому убийца отбирал жертв. Когда мы шли вслед за Энн но грязному коридору вдоль перегородок. Маркус, озадаченный этой явной несообразностью, сначала кивнул, а затем пробормотал мне:

– А как бы вы повели себя с ребенком, проданным в рабство? Давайте посмотрим, что скажут остальные дево… то есть мальчики, черт меня подери. – Он раздраженно потряс головой. – Проклятье, они и меня заставили.