За два месяца, проведенных в Москве, Илья уже не раз слышал о Сеньке Паровозе. И дело было отнюдь не в ухаживаниях последнего за Маргиткой. Слава Сеньки как первого налетчика гремела на всю Москву. Несмотря на молодость (ему было двадцать пять лет), Семен уже успел стать главной головной болью московского сыска.

Дитя Хитрова рынка, сын уличной красавицы и вора-домушника, Сенька с ранних лет был предоставлен самому себе. С оравой таких же оборванных огольцов он носился по Хитровке и прилегающим переулкам – там вырвут сумку у обывательницы, там налетят на почтенного господина и в минуту обчистят карманы, там собьют лоток с головы торговца и расхватают пироги и сайки... Мать, умирая, передала мальца «с рук на руки» своему тогдашнему обожателю – громиле Степке Пяткину. Пяткин поклялся на иконе сделать из «шкета» человека. Степкина шайка воров-домушников наводила тогда ужас на весь город, и атаман пристроил мальчишку «стоять на стреме» во время профессиональных операций. Впрочем, на этой бездоходной должности Сенька не задержался и вскоре участвовал в налетах на квартиры москвичей на равных с другими ворами. Ему было тогда одиннадцать лет. А в пятнадцать, когда Степку Пяткина зарезали в трактире «Пересыльный», Сенька занял место атамана. Ни один из взрослых воров не воспрепятствовал этому: за молодым домушником прочно держалась слава лихого парня, отчаянной смелости вора и надежного товарища, который не сдаст своего даже под смертным боем. Именно Сеньке пришла в голову мысль ограбить квартиру обер-полицмейстера Москвы Власовского. Он же и попытался привести безумную идею в исполнение, но операции помешало досадное недоразумение: Сенька ошибся окнами и влез к соседу Власовского, генералу Мордвинову. У генерала оказалась дома кухарка, поднявшая крик на весь переулок. На вопли сбежались дворники, жандармы и пожарные, но все это ополчение не помешало Сеньке смыться по крыше и стать, несмотря на провал операции, главным героем Хитровки. Он возглавил шайку домушников, готовых идти за него в огонь и в воду, – и Москва задрожала.

В скором времени Сеньке показалось, что квартирные кражи – слишком мелкое занятие для делового человека, и он решил переквалифицироваться на грабежи магазинов. Любого другого на этом рискованном шаге карьеры неизбежно ждал бы провал, арест и пересыльный дом, но Сеньке невероятно везло. Полиция всего города гонялась за ним по Москве, устраивались облавы и проверки, ловились Сенькины подельники и любовницы, «накрывались» квартиры, где воры «тырбанили слам», но Паровоз уходил, как вода сквозь пальцы, тем самым умножая свою славу среди московского жулья. О нем сочинялись легенды, пелись песни в тюрьмах и ночлежках, рассказывались захватывающие истории.

А манера Сеньки производить грабежи восхищала даже все перевидевших обитателей Хитрова рынка. Обычно происходило все следующим образом. Средь бела дня к большому магазину на Кузнецком мосту или на Тверской подъезжал извозчик. Из пролетки не спеша выбирался Сенька, одетый настоящим барином – костюм-тройка, мягкая шляпа, плащ или летнее пальто через руку, – за ним шли двое-трое его громил. Компания входила в магазин, останавливалась у главного прилавка, Сенька неспешным движением вынимал из кармана «смит-и-вессон» и, выставляя его на всеобщее обозрение, деловито заявлял:

– Так, господа покупатели, прошу внимания. Я – Семен Паровоз, это – мои мальчики, мы здеся сейчас грабеж чинить будем. Нервных просят удалиться, жертвы нам без надобности. Барышнев просим не верещать и в обмороки не хлопаться: я чувствительная натура, расстроиться могу. Ежели агенты имеются – так машинка моя заряженная.

В считаные минуты магазин пустел – публика удалялась на удивление быстро и организованно, и в обморок действительно никто не падал. Полицейские агенты, если таковые и имелись среди посетителей, ни разу себя не проявили: «машинку» свою Сенька в самом деле заряжал. Перепуганный старший приказчик или сам хозяин без лишних слов открывал кассу и ссыпал всю выручку в объемистые саквояжи Сенькиных помощников. Сенька вежливо раскланивался, делал несколько замечаний насчет погоды, желал успешной торговли, добавляя что-то в таком роде: «Может, еще как-нибудь зайдем», – и спокойно, никем не преследуемый, уезжал на извозчике. И лишь после этого начинались положенные вопли, крики, обмороки и вызов полиции. А вечером того же дня приказчики ограбленного магазина в кругу восхищенных слушателей взахлеб рассказывали о «представлении» Сеньки, и по Москве пускалась новая легенда.

Ходили слухи о том, что Сенька заговоренный: недаром его не могла поймать вся московская полиция, недаром пули агентов при облавах свистели мимо, даже не задевая скачущей по крыше мишени. Сам Сенька всячески поддерживал такие слухи, важно говоря: «Мне тюрьма на роду не написана. Ежели и сяду, так по своей воле, как отдохнуть от вас, дураков, пожелаю». И продолжал внаглую громить магазины и богатые лавки.

У женщин Паровоз пользовался бешеным успехом. Любая из мессалин Хитровки сама готова была заплатить любые деньги, лишь бы «дролечка» Семен переночевал в ее комнатенке. Хитрованками Сенька не брезговал, но менял их как перчатки, заводя новую «любовь» чуть ли не каждую неделю. При этом была у него на содержании актриса оперетты, худая еврейка с лихорадочно горящими глазами, которой Сенька снимал квартиру в Столешниковом переулке. Экзальтированная певица изводила Сеньку своей ревностью и истериками целый сезон, пока он не приметил в «Эрмитаже» звезду венгерского хора мадемуазель Терезу. За Терезой последовала персидская танцовщица Зулейка, за Зулейкой – эфиопская царевна Рузанда, подвизавшаяся на подмостках кафешантана в Петровском парке. Устав в конце концов от всей этой экзотики, Сенька взял себе толстую и белую Агриппину из публичного дома на Грачевке и жил с ней почти по-семейному, изредка отвлекаясь по старой памяти на хитрованских девиц, до тех пор, пока не зашел в ресторан Осетрова и не увидел там Маргитку.

На сей раз Сеньку, по его же собственному выражению, «забрало до косточек». Целый месяц он каждый вечер появлялся у Осетрова, сорил деньгами, оставлял в хоре солидные суммы и дарил хихикающей девчонке бриллиантовые серьги и кольца с изумрудами. Маргитка, однако, держалась стойко: Митро велел ей «повременить». Он рассчитывал получить с Паровоза за дочь не меньше тридцати тысяч, но понемногу стало очевидно, что скопить такие деньги Сенька не в состоянии. Он слишком любил шумные кутежи, большую карточную игру и публичные дома и запросто проматывал в два-три дня огромные суммы, «взятые» в очередном магазине. Однако к цыганам Семен по-прежнему приезжал запросто, дарил Маргитке золото, звал с собой в Крым. Та смеялась, не говорила ни «да», ни «нет» и, по мнению цыган, сама была немного влюблена.

Стоило Илье подумать про Маргитку – и девчонка тут же появилась на лестнице. И ведь слышала, чертова кукла, прекрасно слышала, как подъезжали господа, подняла весь дом, впереди всех кинулась переодеваться и устраивать прическу – и все равно замедлила шаг и остановилась посреди лестницы как громом пораженная, раскинув руки:

– Да боже ты мой, радость-то какая! Семен Перфильич, солнце мое непотухающее, вот не ждала! Думала уж, позабыл ты свою Машку, Семен Перфильич, свет мой, позабросил...

В ее голосе зазвенели самые настоящие слезы, и Илья в который раз поразился: ну и артистка! Если бы не видел, как она тогда на Сухаревке посылала этого Сеньку ко всем чертям, – подумал бы, что она по нем ночей не спит.