Бабушка слушала меня с большим интересом, отложив в сторону вязанье. По всему было видно, что книги Цухардта она не читала. После старушки кадровики объявили, что теперь меня можно показать оперативным сотрудникам разведки. Еще пару дней мою персону мяли и мурыжили оперативники. В конце концов, я попал к заместителю начальника 4-го (немецкого) отдела ПГУ, мужику умному и веселому. Поговорив со мной немного, он спросил в упор:

– Хочешь поехать в Бонн?

– Хочу, – ответил я.

– Выйди за дверь на пять минут.

У меня отличный слух. Не музыкальный, а шпионский. Стоя за дверью, я слышал весь его телефонный разговор с каким-то высоким начальством. Он дал мне лестную оценку, но в конце разговора сказал: «Вот только отец у него был репрессирован в 37-ом». Что ему ответили, не знаю, но, когда я вернулся, он, словно оправдываясь, стал говорить, что вот я, дескать, еще неопытен, молод и лучше мне сначала поехать в дружественную Германскую Демократическую Республику. Я, как положено, поблагодарил за доверие и вышел. На душе саднило. Не из-за Бонна, а из-за моего несчастного отца. В витринах на улице Горького были включены все телевизоры. Первый в мире человек, вышедший в открытый космос, широко и радостно улыбался мне со всех экранов. Черт с ним, в ГДР тоже есть чем заняться, подумал я и зашагал к гостинице.

Оттепель кончилась. Начиналась брежневщина. Это было далекое преддверие нашей погибели. Мы будем сползать в пропасть медленно, очень медленно. Нам будет казаться, что мы все еще движемся вверх. Еще будет парад Победы с Егоровым и Кантария и тем бессмертным знаменем. Еще будет 50-летие Октября с выстрелом «Авроры», еще будут столетие Ленина и великолепная Олимпиада. Еще будут атомоходы, луноходы, гигантские электростанции и БАМ. Еще будет ядерный паритет с Америкой. А мы будем медленно сползать в грязь, в мразь, в тартарары. И возникнет из этой грязи похабное мурло торгаша, который одним махом сгребет все наши ракеты, знамена, ордена и святые идеалы, сгребет и, торжествующе гогоча, крикнет нам: «Я все это покупаю вместо с вами, падлы!» И скроется за бронированной дверцей коммерческого ларька. А мы вздохнем и покорно встанем в очередь за мойвой и гнилой капустой. Счастливы будут те, кто не доживет до этого и кого опустят в могилу под Гимн величайшей из империй…

Я прибыл в ГДР с женой и маленькой дочкой в воскресенье 22 августа 1965 года, а в понедельник мне объявили, что местом моей службы в ближайшие годы будет город Галле, расположенный в ста восьмидесяти километрах южнее Берлина. В эти дни ничего особенного в мире не произошло. Но август тот был не так уж беден событиями. Именно в том августе авиация США совершила свой тысячный налет на города и села Северного Вьетнама, а президент Джонсон потребовал у конгресса 1,7 миллиарда долларов на эскалацию войны против этой страны. Взорвалась пусковая установка ракеты «Титан» в Арканзасе. Погибло 53 человека. Еще 33 человека погибли в результате подавления негритянских волнений в Лос-Анджелесе. Умер величайший архитектор Ле Корбюзье.

ГДР была развитой индустриально-аграрной страной. Там все имелось везде и в изобилии. Отсутствовал обычный атрибут нашей жизни – очередь. Говорят, что мы здорово подкармливали эту страну. Да, в 40-е – 50-е годы прикармливали, отрывали продукты от себя. Но потом ГДР встала на ноги и кормила себя сама, а в наши засушливые годы еще и нам подбрасывала картошки и других овощей. Зерна колхозы ГДР собирали на их поганой земле вкруговую по 40 центнеров с гектара. За пятнадцать лет жизни в этой стране я не видел ни одного бедного колхоза и ни одного бедного колхозника. Более того, крестьяне там жили лучше горожан. А что у них себестоимость продукции была несколько выше западной, то они от этого особых неудобств не испытывали. Ведь эта сельхозпродукция почти целиком реализовывалась на внутреннем рынке. Овощи в магазинах всегда были свежие, с росой. Колхозы работали с магазинами напрямую, без посредников. Базары в нашем понимании этого слова в ГДР практически отсутствовали. Все продавалось в магазинах. Если бывало так, что восточным немцам случалось подзанять у нас хлеба, то расплачивались они за него добротными товарами, как за нефть и другое сырье. Одних пассажирских вагонов поставляли в год около тысячи. А цейсовская оптика на наших спутниках, а скафандры на наших космонавтах, а морские суда, а речные теплоходы, а ширпотреб, а косметика, а лекарства? Валокордин-то помните? Но самое главное – это уран. Да, да, в ГДР находились крупнейшие в Европе урановые разработки. Из немецкого урана была сделана наша первая атомная бомба. Весь урановый комбинат носил кодовое название «Висмут». Его шахты и заводы располагались в Рудных горах. Комбинат был совместным советско-германским предприятием. Контейнеры с обогащенным ураном под усиленной охраной следовали в Советский Союз непрерывным потоком. Где они теперь, наши друзья и союзники? Мы барахтаемся в безбрежном океане свободы, уцепившись за осклизлое районное бревно, и с ужасом ожидаем того момента, когда нас накроет девятый вал одиночества.

Восточные немцы в 60-е годы жили лучше нас. Они жили лучше итальянцев, испанцев, греков, но не лучше своих западных собратьев. Потому и пришлось Ульбрихту строить свою ужасную границу. А не то остался бы он с одними стариками и дураками. У немца есть четкая формула: «Родина там, где лучше живется». Сейчас эту формулу навязывают нам. Немец не хотел слушать, что на Востоке, де, все было превращено в пепелище, а на Западе все осталось целехоньким. Это неправда, что всем нам после войны пришлось начинать с нуля. С нуля начинала Восточная Европа во главе с нами, а Запад никогда не знал вкуса жмыха и не бегал босиком по уже схватывающемуся льду уличных лужиц. Сытый и одетый, навязавший голодному и голому гонку вооружений, должен был неизбежно в этой гонке победить. Впрочем, тогда ни мы, ни наши противники об этом не думали. Каждый полагал, что одолеет именно он.

Испытывал ли я трудности, начиная оперативную деятельность на новом месте? Конечно, и немалые. Прежде всего, как ни странно, это были языковые трудности. Попробуйте разобрать хотя бы одно слово в той фразе, с которой к вам то и дело обращаются дети на улицах немецких городов, тем более, что выпаливается эта фраза писклявым голосом и на единой ноте: «Konnten Sie mur nicht saglu, wie spatisrws?» (Не могли бы вы мне сказать, который час?) А если ко всему прочему примешивается еще и диалект? В первый же день моего пребывания в Галле я отправился побродить по городу. Очень скоро ко мне подошел плачущий замурзанный немецкий мальчишка и о чем-то стал мне рассказывать. Я не понял ни слова и попросил его несколько раз повторить рассказ. В конце концов, до меня дошло, что его вздули какие-то пацаны и он просит проводить его к матери, поскольку боится, что будет избит снова. Он говорил на галльском варианте саксонского диалекта. Я испугался. Как же я буду тут работать? Вот тебе и филолог-германист, с отличием закончивший университет и преподававший немецкий язык в институте! Галльский диалект я стал понимать только через полгода. Поначалу знакомые немцы щадили меня, изъясняясь со мной на hochdeutsch – литературном немецком языке. Заговорил же я на их диалекте только года через три к великой радости моих галльских коллег-немцев. Так что не верьте авторам шпионских романов, где наш разведчик, окончивший два курса советского иняза, наряжается эсэсовцем и на чистейшем берлинском диалекте выуживает из фашистских генералов заветные тайны рейха. Кстати, берлинский диалект – один из наиболее трудных. Он менее других диалектов приближен к литературному языку, интеллигентные берлинцы на нем не говорят. И вообще современный образованный немец старается говорить на hochdeutsch. Правда, совсем на hochdeutsch получается только у артистов. А так – даже у дикторов радио и телевидения проскакивают диалектизмы. Что же касается звука «R», то он звучит правильно только в опере, да и при исполнении классических романсов. Остальные немцы произносят «R» примерно так, как это делают европейские евреи. Кстати, последние именно у немцев такое «R» и позаимствовали вместе с немецким языком и его мелодией. Идиш – это сильно искалеченный, но все-таки немецкий язык.