В самой середине моей первой загранкомандировки имел место эпизод, который заслуживает того, чтобы рассказать о нем. В ГДР приехал Брежнев. Я был тогда партийным секретарем первички, то есть принадлежал к активу, и потому удостоился чести быть приглашенным на собрание этого самого актива в большой зал заседаний Посольства Советского Союза в ГДР. Зал этот роскошный. Не у всякого театра есть такой. Посольство России в Берлине еще при царе было самым большим и самым помпезным. Построили его на Унтер-ден-Линден неподалеку от дворца кайзера. Там оно и осталось при новых правителях России и Германии. В положенный час зал был битком набит сотрудниками посольства, торгпредства и нашего ведомства. Брежнев вышел на сцену бодро, как конферансье, знающий себе цену. Места в президиуме заняли похожий на мопса вечный наш посол в ГДР Петр Андреевич Абрасимов и еще какие-то люди, которых я не знал в лицо. Зал по привычке взорвался бурными, долго не смолкающими аплодисментами. Брежнев поднял руку. «Ни к чему это, – сказал он. – Не те сейчас времена. Прекратите. Я бы попросил у вас разрешения закурить». Такой оборот дела нам понравился, и мы еще похлопали. Надо же! Какой простой и скромный человек наш новый генсек! Брежнев закурил и, расхаживая по сцене, стал делать обзор международного положения, ибо так звучала повестка собрания. В то время это был здоровый розовощекий шестидесятилетний человек с быстрыми энергичными движениями, подтянутый, безупречно одетый. Говорил он без всяких бумажек и подсказок. Слова произносил четко, мысли облекал в краткую и доходчивую форму. Правда, язык его, как и у всех наших правителей после Ленина, не был языком интеллигента. Это был язык «докyмента» и «инстрyмента». Но мы ему такую мелочь простили, тем более, что рассказывал он о вещах интересных. Дела у нашего главного противника шли неважно. Американцы по уши увязли во вьетнамском дерьме. Президент Джонсон требовал у конгресса уже не 1,7, как два года назад, а 22,3 миллиарда долларов на это безнадежное предприятие. Но и у нас были кое-какие сложности. Продолжалась напряженность в отношениях с Кубой и Румынией. Кастро прослышал, что мы откладываем на неопределенное время мировую революцию и не собираемся ввязываться в мировую войну из-за Кубы. Он обиделся на нас и задружил с китайцами. «Только для вас, – говорил Леонид Ильич. – Я ему письмо написал. Может, прочтет и одумается». Чаушеску хотел быть чересчур суверенным, и это тоже тревожило генсека. «Я ему говорю: товарищ Чаушеску, ну кто покушается на твой суверенитет? Где ты видишь ущемление твоего суверенитета? А он молчит, не отвечает, но чувствуется, чем-то недоволен».

– А что с Китаем? – крикнул кто-то из зала.

Брежнев улыбнулся и широко развел руками.

– А вот об этом я у вас хотел спросить, – сказал он, имея в виду сидевших в зале сотрудников разведки.

Все засмеялись.

Иногда все-таки чувствовалось, что склероз уже начинает есть его мозг. Он забывал некоторые известные имена и названия. Тогда Абрасимов ему подсказывал.

– Так где это я выступал вчера?

– В Йене, Леонид Ильич.

– Да, да, спасибо, в Йене.

– С кем это мы сегодня беседовали из ихнего Политбюро?

– С Миттагом, Леонид Ильич.

– Да, да, спасибо, с Миттагом.

Встреча продолжалась часа полтора, и мы разошлись, вполне довольные своим генсеком. Он казался трезвее, взвешеннее, глубже Хрущева.

Впоследствии я еще много раз видел Брежнева. Серия инфарктов и инсультов потрясла его до основания. Он на глазах превращался в трагикомическое чучело с выражением начального идиотизма на лице. Только гнилой режим мог терпеть такого лидера, именно при Брежневе властью в стране овладела буржуазная мафия. Она вначале правила из подполья, дергая за веревочки влиятельных номенклатурщиков. Потом ей надоело делить власть с Политбюро. Последнего генсека она смахнула с трона, как смахивают со стола дохлую муху. Смахнула и воцарилась на троне сама.

В ГДР мне довелось пережить и ввод наших войск в Чехословакию. События в этой стране с приходом к власти Дубчека в начале 1968 года стали развиваться стремительно. Началась Пражская весна. Однако империя дяди Джо была в то время еще достаточно могущественной. Она наступила солдатским сапогом на зарвавшегося длинноносого демократа, и он затих аж на 20 лет. А западные его друзья не отважились тогда прийти ему на помощь. Мы знали истинные причины чешского взрыва. Знали о коррупции в окружении Новотного, знали о снобизме и оторванности от народа чешских партийных боссов. Знали, потому что все это уже проросло и у нас. Было тяжело видеть на экранах телевизоров, как волосатые чешские юнцы малюют свастики на броне наших танков, как они пробивают ломиками баки с горючим и поджигают его, как выпрыгивают наши солдаты из горящих машин, как облако дыма расползается над Прагой.

В ГДР тогда все обошлось. Правда, кое-кто из членов СЕПГ разорвал партийный билет, а немецкие волосатики с гитарами собрались на центральной площади Галле и стали распевать крамольные частушки:

Или еще:

Приехали полицейские с собаками. Они загнали волосатиков в черные «воронки» и увезли их на перевоспитание в колонию для несовершеннолетних правонарушителей, которая называлась «Frohe Zukunft», что означает по-русски «Светлое будущее».

Наша гвардейская дивизия, дислоцированная в Галле, вкупе с другими частями и соединениями ушла в Чехословакию. Она без выстрела овладела курортным городком Карловы Вары, за что начальник ее особого отдела получил сразу два ордена Боевого Красного Знамени – первый по линии Министерства обороны, второй – по линии КГБ. Впрочем, один выстрел все же был. Это застрелился наш солдатик, не вынесший оскорблений со стороны чехов, оравших без устали: «Фашисты! Оккупанты!» Его закопали у обочины и поехали дальше.

Через двадцать три года русские волосатики прогонят Советскую власть. Я в то время буду уже пожившим, умудренным человеком. И мне вспомнится одна старая притча из эпохи Великой французской революции. Взбесившаяся толпа тащила почтенного аббата к фонарному столбу, чтобы вздернуть его. Глядя на искаженные яростью лица своих палачей, священник крикнул: «Ну хорошо, вы меня повесите. Станет ли вам от этого светлее?» «Стало ли нам от этого светлее?» – спрашиваю я себя, вглядываясь в беспросветный холодный мрак за окном, и, независимо от того, что это было – бархатная революция или бархатная контрреволюция, – цвет бархата отливает чернотой ночи.

Последние мои яркие впечатления от ГДР той поры – это выступление звезд мирового фигурного катания в галльском Дворце спорта и празднование 20-летия Республики на Александерплатц в Берлине. Ирине Родниной и Габи Зайферт было тогда тоже по двадцать. Юные и прелестные, они кружились в вихрях ледяной пыли, щедро одаривая современников своих блистательной красотой высочайшего искусства, красотой, которая так и не смогла спасти мир.