Его подвели к старому письменному столу, за которым сидел лысоватый мужчина средних лет с совершенно равнодушным выражением лица. Вблизи и поодаль от него расположились боевики с автоматами. «Аллах, будь ко мне милостив! Здесь человек тридцать, и все они вооружены! Чего они от меня хотят? Я же никому не сделал ничего плохого!» Он вновь взглянул на часы, теперь показывавшие ровно восемь. «Опаздываю», – промелькнула мысль. Несмотря на ситуацию, мысли о службе не оставляли.

Боком на старом, но еще крепком кресле сидел, по-видимому, их «главный».

– Ты человек, которого зовут Ахмед Шах? – Его лениво полуприкрытые веки не шевельнулись, направление взгляда не поддавалось расшифровке.

«Они знают мое имя, значит, это не ошибка. Чего хотят эти люди?»

– Да, это я. – Он старался держаться спокойно, но страх разрывал на части внутренности: живот напоминал о своем существовании то режущей, то ноющей болью.

– Ты работаешь под прикрытием сионистского агрессора, который безжалостно попирает нашу страну и наш народ, это так?

– Я работаю…

– Наш честный и справедливый суд признал тебя предателем народа Свободной Палестины и всей арабской нации.

– Но я ничего…

– Для предателя существует один приговор – смертная казнь. Твой случай особо серьезный, поэтому суд постановил привести приговор в исполнение немедленно.

Ноги Ахмеда подкосились, его затрясло в ознобе. В эту секунду ему страшно захотелось лечь или хотя бы сесть, но две пары рук крепко держали обмякшее тело на весу.

– Мы не кровожадные дикари, как нас описывают нечестивые сионисты, их пособники американцы и всякие там якобы свободные журналисты, а борцы за свободу и справедливость. Поэтому перед смертью тебе предоставляется право на последнее слово. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Наступила долгая бессловесная пауза, в течение которой Ахмед пытался связать в единое целое цепочку жестоких слов и событий, неожиданно обрушившихся на его бедную голову. Он догадался, что похищен бойцами радикального крыла ХАМАСа, о существовании которого ему неоднократно доводилось слышать. Рассказы об их самоотверженности и всевозможных подвигах где-то в глубине души возбуждали естественное чувство солидарности с их стремлением к национальной независимости. Но его пути никогда не пересекались с потайными тропами этих людей. Он ни за что не мог бы работать на тех, кто находится в подполье. Вот если бы они сумели победить, тогда другое дело…

В своих самых худших опасениях можно было представить все что угодно, но только не похищение, тем более не суд… Суда-то, собственно, и не было: объявление приговора выглядело ненатурально, как-то по-дурацки, больше походило на издевательство. Да еще с немедленным исполнением – фарс, да и только! А вдруг это не шутка? Ведь они могут, ни секунды не раздумывая, нажать на спусковой крючок прямо тут, в подвале… О методах их работы он тоже слышал. И пикнуть не успеешь! «Он сказал что-то про справедливость… Ах да, мне предоставлено слово, и они ждут…» Из пересохшего горла с трудом вырвались странные сдавленные звуки, звучавшие неестественно и чуждо, словно они пришли откуда-то со стороны:

– Я же работаю с французской миссией… Вы разве не знаете, что они привозят продукты и распределяют их среди бедняков?

– В этом и состоит твое преступление, – тягуче продолжил лысый. – Подачки унижают наш народ. Жалкие продукты, которые ты помогаешь раздавать, не что иное, как символ рабства! – Глаза лысого открылись, его горящий взгляд направился куда-то поверх головы Ахмеда, в сторону мрачной грязной стены. – Бедняки, о которых ты вместе со своими французишками так печешься, должны воевать за свой хлеб, воевать за свою землю, а не ждать подачек от империалистов!

«Да, значит, это не ошибка, они охотились именно за мной». Глаза Ахмеда стала заволакивать непонятная мутная пелена.

– Наиф! – Лысый обратился в сторону стоявшего неподалеку верзилы. – Тебе предоставляется честь привести приговор в исполнение. Забери его!

Ахмед невольно взглянул на часы своего палача, с трудом разглядев расположение стрелок: 8:10. Весь спектакль длился меньше получаса.

Верзила Наиф взял Ахмеда за плечо, резко развернул его и проверил, хорошо ли связаны руки за спиной. Повозившись немного с туго затянутыми узлами, он накинул на голову арестованного уже знакомую вонючую тряпку и принялся неспешно завязывать ему глаза.

Реальность превратилась в жуткий фарс, не поддающийся объяснению. Единственным предметом, способным свидетельствовать о действительности происходящего, оставались часы. Ахмед успел рассмотреть циферблат: 8:13.

И опять мысль пронзила мозг: «Я же опаздываю».

Грозный Наиф взял Ахмеда за плечо и повел в дальний угол ангара.

– Становись на колени!

Ахмед послушно опустился на колени и почти в то же мгновение после слабо различимого щелчка почувствовал прикосновение к затылку холодного ствола.

«Все, теперь действительно все… Еще только час назад все выглядело таким знакомым и спокойным: строящийся дом, невеста, которая вот-вот станет женой, наши будущие дети… – Вся его не слишком долгая жизнь удивительным образом пронеслась в голове. – Но за что? Ведь я всего-навсего помогал людям и никогда, никогда не делал зла! Видно, такова судьба, ничего не поделаешь».

Ахмед невольно дернул головой влево, чтобы в последний раз взглянуть на часы, но под непроглядную тьму грязной повязки не пробился ни один даже самый тоненький луч света. В то же мгновение он почувствовал, как холодное дуло плотно прижалось к затылку. Снова прозвучал щелчок. Вспышка тысячей тысяч искр, свидетельство о последнем мгновении принадлежности к этому миру, которого в ужасе ожидал Ахмед, не состоялась. Наиф грязно выругался и стал ковыряться в пистолете, который оказался ненадежным и дал осечку.

Газа

Дом военной администрации

2 октября 1988 г., 8:05

Эйтан Мизрахи, офицер связи с французской миссией на территориях, перебирал утреннюю почту. Приятный аромат свежесваренного черного кофе разгонял остатки сна. Эйтан любил эти ранние утренние часы понедельника, время подготовки к встрече с представителями французских сил ООН, на которых обсуждались детали доставки продуктов в Газу и их распределение.

Офицер военной разведки Эйтан в свои тридцать уже дослужился до майора. Конечно, пойди он в спецназ, его продвижение по службе могло бы стать более успешным, но и звание майора военной разведки в его возрасте совсем неплохо. Да и куда торопиться: до ста двадцати лет, как говорится, еще достаточно времени. Работа дельная, есть простор для фантазии и принятия собственных решений. Пойди-ка найди в армии место с подобной независимостью!

Утро не отличалось ничем особенным, все шло как обычно, не считая возникавшего без всякой видимой причины раздражения. Чего-то не хватало. Но чего? Неприятное ощущение зависло где-то в груди и время от времени напоминало о себе едва ощутимым покалыванием.