После почти месяца ожесточённых боёв мама сдалась, хотя потом мы ещё две недели не разговаривали. Она, впрочем, оставила за собой право входить ко мне без стука («Я в своём доме не намерена спрашивать разрешение, можно мне войти куда-то или нет»).

Но через какое-то время я поймал себя на том, что сам эскалирую конфликты, которых можно было бы избежать. Мама стала врагом, с ней хотелось воевать по любому поводу просто ради войны, а не ради победы.

Она могла зайти в мою комнату, уже готовая к стычке, и заявить: — Артём, мне надо, чтобы ты завтра поехал со мной на дачу, нужно крышу починить.

Я, не отрываясь от книги, отвечал:

— Мама, мне нужно остаться в городе, у меня много дел.

— Каких ещё дел? — ещё спокойно спрашивала мама, хотя в её голосе уже сгущались тучи, на горизонте появлялась готовая разразиться гроза.

— Какая разница, каких дел. Я же говорю — на дачу поехать не смогу.

— Так. Во-первых, смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!

Во-вторых, меня не интересуют твои дела, ты завтра поедешь на дачу!

— Нет, мама, я не поеду, — я почти всегда говорил очень сдержанно, совершенно точно зная, что эта манера ещё больше выводила её из себя.

— Ах ты, дрянь такая, не поедет он! Да сколько можно?! Хорошо устроился, валяется на диване целыми днями, ни хрена не делает, его одевают, кормят, а он пальцем пошевелить не хочет! Я сколько тебя просила погладить бельё? Я сколько тебя просила помыть ванную? Ты сколько ещё будешь отдыхать-то, выродок небесный?!

И так могло продолжаться до хрипоты. Мама кричала, я спокойно сопротивлялся. Исход бывал разным, редко когда заранее можно было сказать, чьё упрямство пересилит. Иногда она оставляла меня в покое, но потом несколько дней молчала. Порой я понимал, что она не отстанет, пока не добьётся своего, и соглашался сделать то, что она просила, но непременно с какой-нибудь оговоркой, позволявшей сохранить лицо.

Периоды взаимной ненависти и ругани перемежались странными вспышками спокойствия и взаимного понимания. Мы были похожи на пару, прожившую вместе так долго, что о любви речи уже не шло, но надо было сохранить семью, поэтому мы предпринимали очередную попытку помириться. Во время этих просветов мы разговаривали по душам. Это напоминало психологические беседы былых дней с той лишь разницей, что теперь мне нравилось в них участвовать. Я научился управлять ситуацией: рассказывать, что можно, и утаивать сокровенное; вызывать жалость и создавать иллюзию, что мама помогает мне своими советами; жаловаться на жизнь и получать поблажки, от которых ей было невозможно отказаться позже, когда она снова была в гневе. Меня забавляло, что мама была уверена: ей известно всё о моей жизни, но на самом деле она даже не подозревала, чем я живу, что меня радует или расстраивает.

Любил ли я её в моменты душевной близости и любил ли вообще? Не знаю. Я искренне ненавидел её, когда мы ругались, я представлял себе, что будет, если она умрёт какой-нибудь не страшной, но быстрой смертью, и я останусь один с бабулей. Я иногда мечтал наяву — вот мне звонят незнакомые люди и говорят, что маму сбил автобус и она скончалась на месте, и мне нужно приехать на опознание. Или что у неё вдруг ночью остановится сердце, с утра я вызову «скорую», но врачи ничего не смогут сделать. И потом все будут жалеть меня, сироту, потерявшего последнего родителя, на лице моём будет траур, но в душе я буду плясать от радости.

Но даже когда мы сидели рядом, и я рассказывал ей о проблемах в школе или своём одиночестве (но ровно столько, чтобы не выболтать ничего лишнего), даже в такие моменты я не мог бы поручиться, что в моём сердце есть что-то, кроме жалости к стареющей, раздражённой и усталой женщине.

Я обманывал её, делясь переживаниями, которых не было, и утаивал то, что чувствовал на самом деле, а она верила, потому что хотела верить, что моменты искренности с сыном — реальны.

Времена были непростые. Денег хватало только на самое необходимое, мама была уже в том возрасте, когда бурная личная жизнь — удел звёзд эстрады, ни со мной, ни с бабулей не удавалось найти общий язык на сколько-нибудь продолжительное время. Многие в то время обратились к Церкви — извечной утешительнице обиженных и обездоленных. Но, помимо официальной Церкви, появилась масса групп, которые пытались найти не столько ответы на вечные вопросы, сколько просто обещание, что из тоннеля, где мы все якобы находимся, есть выход. Группы эти были самыми разными. От тех, кто заявлял, что стал Буддой ещё при земной жизни или откровенно сектантских организаций наподобие Свидетелей Иеговы, — до ассоциаций колдунов, магов и ясновидящих.

Группа, в которую вовлеклась моя мама, была небольшой — человек пятнадцать. Обычно они собирались у кого-то дома или снимали небольшую комнату на работе у одной из участниц. И там общались. Если поставить им на стол бутылку водки и салат оливье, их посиделки мало чем отличались бы от празднования Нового года. Говорили они в основном на эзотерические темы о переселении душ, карме, ясновидении и нирване. Основной смысл, который мне удалось потом извлечь, заключался в том, что каждый человек должен достичь совершенства, для этого ему отпущено столько инкарнаций, сколько потребуется. Если не получилось в этот раз, то придётся родиться снова, чтобы выполнить своё предназначение. С точки зрения этой системы, Иисус Христос, Будда и прочие божественные личности прожили свою последнюю перед нирваной инкарнацию и поэтому служили ориентирами для остальных людей. В маминой группе читали массу литературы, основными авторами были Блаватская, Рерих, Кастанеда, попадались даже Ницше и Шопенгауэр или такой раритет, как Бхагават Гита. Ничего криминального в этих сборищах не было, деньги собирались только на аренду помещения, плюс участники приносили с собой какие-то закуски к чаю.

Сначала мама ничего о своём новом увлечении не рассказывала. Просто стала раз в неделю приходить с работы позже обычного. Меня её жизнь не особо интересовала, да и я был только рад остаться один. Но как-то раз во время непродолжительного перемирия она начала проповедовать.

Нирвана, кармические связи, проблемы, которые остаются нам на следующие инкарнации, и если не найти им решения, мы будем возвращаться к ним снова и снова. Мне всё это показалось интересным, ведь у меня была масса вопросов, на которые ни школа, ни мама, ни кто бы то ни было не мог ответить. Тех самых вопросов. Может быть, мои проблемы — как раз и есть кармическая задача?

— Я уже довольно давно всем этим занимаюсь, — признавалась со скромной гордостью мама, — и уже кое-что могу делать. Я вот, например, ауру вижу у людей. Не у всех, но у многих.

— И у меня можешь видеть?

— Могу.

— И какая она у меня?

— Она у тебя, Артём, серая, с розовым и иногда ярко алым. Это говорит о том, что ты неустойчив, неуверен в себе, но слишком замкнут и эгоцентричен. Я тебе, впрочем, это и так говорила. У тебя много внутренних проблем, которые ты ото всех скрываешь.

Это было невероятно, но это было правдой. Особенно про внутренние проблемы и неуверенность в себе. Первый раз за много лет я поверил в то, что говорила мама, потому что почувствовал: за её словами стоят какие-то более мощные силы.