— Терция гардия, — пригласил он.

Новицкий тоже нехотя отсалютовал, встал в позицию и первым начал атаку. Правильному бою он учился в далёкой молодости, когда гетман Мазепа привёз в Глухов двух польских мастеров шпажного боя, и давным-давно не упражнялся даже с саблей, но тело помнило былые навыки. А Табберт сразу увидел, что Новицкий двигается тяжело и по-ученически предсказуемо; отсутствие практики сделало его слабым соперником.

— Предупреждаю вас, Григорий, я очень хороший фехтовальщик, — сообщил Табберт, не выходя из плавных дефансивов, которыми встречал несложные и прямолинейные батманы Новицкого. — К тому же я постоянно совершенствовался в этом искусстве. Вам меня не одолеть.

Новицкий молчал, упрямо пробиваясь через защиту Табберта. Клинки нежно звенели, скрещиваясь в выпадах под острыми углами.

— Если вы бросите шпагу, я согласен признать ваш проигрыш даже без крови, — предложил Табберт.

Он изящно провёл леман, откинув шпагу Новицкого так, что тот совсем открылся, и лишь обозначил остриём возможное поражение в правое плечо. Он вовсе не щадил воинское самолюбие соперника, а как бы удваивал свою будущую победу, показывая Новицкому её варианты.

— Вы просто отвергнутый любовник, Григорий, — с насмешкой продолжал Табберт. — В этом и кроется причина вашего гнева.

— Замолчите, капитан! — прорычал Новицкий.

Табберт улыбнулся: гнев полковника был важнее возгласа при ранении.

Весь поединок Табберт вёл на контрах, уступая и отбивая удары. Новицкий терялся уже на третьей фигуре аташа, и не представлял опасности: его можно было достать с любого дегажемана. Но он ринулся в натиск, уже совсем фраппируя, и тогда Табберт скользящим движением фруассе отослал его клинок в сторону и воткнул шпагу Новицкому в грудь.

Новицкий рухнул на одно колено и выронил оружие. Табберт сразу вздёрнул клинок и отсалютовал, обозначая завершение поединка.

— Я остановил удар, господин Новицкий, чтобы не проткнуть вас насквозь, — глядя сверху вниз, сказал он. — Прошу запомнить это. Вы проиграли, схватка закончена.

Новицкий не поднимался. Он опёрся правой рукой в заледеневшие плахи настила, а левую руку прижимал к груди. Сквозь пальцы текла кровь.

Табберт опустился рядом с Новицким.

— Уберите руку, я перевяжу вас, Григорий, — сказал он. — Вам придётся сесть на мою лошадь. Потерпите, пока я довезу вас до лекаря.

Табберт доставил Новицкого к ольдерману: капитан Курт фон Врех занимался аптекой и разбирался в медицине. Табберт не стал тревожить фон Вреха историей о поединке и сказал, что Григорий случайно напоролся на косу в полутьме амбара. Фон Врех напоил Новицкого каким-то отваром, обработал рану, перебинтовал по всем правилам полевой хирургии и обещал прислать особые пластыри, которые надо менять по утрам. Григорий Ильич на своих ногах поковылял домой. Он не поблагодарил Табберта за помощь и не попрощался с ним, но Табберт принял это как должное.

Несколько дней Новицкий пролежал в своей каморке в одиночестве и совсем ослаб, потом его нашёл Леонтий, заглянувший с каким-то поручением от Семёна Ульяныча. Ремезовы взялись присматривать за Новицким — иначе зачахнет. Григорий Ильич ничего от них не утаил.

— Ты, Гриша, учёный, а ей-богу, дурак, — в сердцах заявил Семён Ульяныч. — Из-за какой-то девки остяцкой, поджигательницы, беглой холопки, на железо грудью кидаться — это сколько ума надо? А ежели он заколол бы тебя, как борова? Сдохнуть — разве ж это верный ответ?

Семён Ульяныч боком сидел на лежаке Новицкого, а Маша разжигала щепки в жаровне, которую притащил Леонтий: у Григория Ильича в каморке, переделанной из бани, даже банной каменки не имелось.

— Да правый ты, Вульяныч, правый, нэ спорув, — слабым голосом отвечал Новицкий. — Мэнэ жэ ево хор-дусть бида како разлютыла…

Новицкий имел в виду Табберта.

— Гордый он — это да, — согласился Семён Ульяныч. — Павлин заморский.

— Повэрнэшься ти с йим в дружэствэ, яко володыка Фылофый хотыв?

— Гори он в пекле, этот швед! — непримиримо заявил Семён Ульяныч.

Новицкий едва заметно кивнул.

— А дывчину ти, Вульяныч, просты, — тяжело вздохнул он. — Аконю нэ ото зла пыдпалыла тэбэ. Обманув швид ей, заплуталася вона, зробэла.

— Ты её жалеешь, а у меня книга в пепел и нога пополам! — сварливо напомнил Ремезов. — Палку видишь? Вот как дам по башке!

— А мне, батюшка, тоже почему-то жалко Аконь-ку, — сказала Маша.

— Это потому что у вас с Гришкой на двоих одна придурь — любовная! — сразу всё растолковал Семён Ульяныч. Он ведь заметил, что Машка о ком-то тихонечко думает себе в углу. О ком? О Ваньке Демарине, о ком же ещё! — Вот и сиди с Гришкой, кукуйте обоюдно, страдальцы!

— Ну и посижу! Дядя Гриша хоть не лается на меня!

— Два сапога пара — оба левые!

— Матушка тебе пироги прислала, дядя Гриша, — Маша указала на стол, на берестяное лукошко. — Подогреть тебе, или вечером сам подогреешь?

— Подогрий, дыточка. Дякую, добрэ сэрцэ у тэбэ.

Семён Ульяныч хлопнул себя по коленям и поднялся.

— А я пошёл, раз уж я кощей такой злоболюбивый, — прокряхтел он. — Знаешь, Гришка, что скажу напоследок? У Аконьки сестра-близняха есть. Одна морда на двоих. Хоманька зовут. Она у Касыма наложница. Коли тоска шибко грызёт, так сходи до бухарца и перекупи девку. Касым-то, небось, уже натешился. Когда девка рядом трётся, особливо ежели дура, так у мужика всякую блажь сердечную мигом сдувает.

— Сэстра? — удивился Новицкий. — Вона тут?

Семён Ульяныч оглянулся из открытой двери.

— Тут, тут. Лучше с ней душу отвести, чем со шведским дьяволом, — подтвердил он и захлопнул дверь за собой.

Нойон Цэрэн Дондоб, настоящий полководец, понимал значение пушек, а потому оценил Рената — артиллерийского офицера. В этой баталии Дондоб приставил к Ренату дайчина Санджирга. Среди джунгар, идущих на редут, Санджирг был единственным, кто говорил по-русски, и нойон обязал его переводить воинам распоряжения этого орыса и охранять его от случайной гибели. Если же орыс попытается как-то ускользнуть от исполнения приказа нойона, Санджирг должен будет силой вынудить его подчиниться.

Цэрэн Дондоб и придумал штурмовать ретраншемент через редут.

После провала первой попытки он насмешливо спросил Онхудая:

— И как теперь ты хочешь овладеть русской крепостью?

— Мы повторим всё то, что было! — сердито и упрямо ответил Онхудай. — Мы снова перебьём на дороге караул, пленим барабанщика и заставим его стучать. Русские откроют ему, и тогда мы захватим ворота.

— Русские уже никогда не поверят барабану, — возразил Дондоб. — Даже собака не берёт мясо у нохойчи, который поколотил её палкой.