В самую немочь, когда белый свет был сер и когда, испытывая отвращение к еде, Никон поддерживал изнемогшие силы черемуховыми да вишневыми квасами, приснился ему сон.

Будто идет он в гору. Ни камней на той горе, ни утесов – зеленая травка в ноги, лазоревые цветы, но вершины нет как нет. Взмок он от усердного восхождения. С бровей пот капает, с усов, волосы хоть выжимай, но нет вершины! Померещилась мачеха. Не чародейством ли уготовила она сию гору ненавистному пасынку? Подумал о мачехе – туча нашла. Черная, смрадная. Но и смрад-то самый худой, холодный, плесенью пахнет. Будто в погреб упал. И вспомнил: так оно и есть. То погреб, куда мачеха столкнула его. Мачеха своих детей кормила, а для него корки заскорузлой жалела. От голода открыл он крышку погреба поглядеть, нет ли чего съестного, а мачеха подкралась и столкнула, чтоб кости переломал. Но берег его Господь! Для дел своих великих берег.

«Теперь печь, должно быть, пригрезится», – подумал Никон, и языки огня заплясали перед его глазами.

Спать мачеха клала его у порога. В крещенские морозы закостенел он ночью и, чтоб совсем не пропасть, залез в печь. Мачеха сделала вид, что не приметила спящего пасынка, заложила дровами и зажгла огонь. Сгорел бы, если бы не бабушка. Раскидала рогачом горящие поленья да с рогачом и пошла на ведьму. Отец мачеху лупил, а толку на грошик. За каждый свой синяк ставила пасынку два синяка.

Отогнал Никон от себя наваждение детства, и снова открылась ему зеленая гора, а на горе, под синим небом, Иерусалимский Божий храм. Снизу только стены видны, без верха, без крестов.

– Господи! Как же мне подняться на твою гору? – взмолился Никон и открыл глаза.

На красных, на синих стеклышках окна играло солнце.

«Бабье лето», – подумал Никон и вспомнил сон.

Зеленая гора приснилась к вещему, но, вспоминая местность, где стояла та гора, он представил себе Воскресенское, и гору, и луга в пойме Истры, радостно изумрудные, с голубизной на взгорьях.

– Потому что небо близко, – сказал Никон, и его осенило: Иверский монастырь на Валдае, Крестный на Кий-острове и тот, что будет в селе Воскресенском, – это три ипостаси единого. Списки икон с Иверской Божией Матери, принесенные с Афона, есть Промысел Господа. С иконами перенесена на Русскую землю благодать святой Афонской горы. А что есть кипарисовый крест, который он, Никон, заказал для Крестного монастыря? Посредством трехсот частиц мощей, капель крови святых мучеников, земли ото всех святых мест Палестины – переносится на Русскую землю благодать Святой евангельской земли.

Сам Господь Бог указует, что должно построить в селе Воскресенском. Воскресенское! Воскресение Христа. На реке Истре должен стоять храм во имя Страстей Господних, во имя Гроба Господнего – Иерусалимский храм! И когда этот храм воссияет – Русская земля по благодати Господней, по своей близости к небу станет во всем равна Вифлеему, Назарету, Галилее, Иерусалиму. Не Истра, но Иордан – имя реке. Не Воскресенское, но само Царство Божие!

Никон попытался подняться, и к нему тотчас приблизился келейный старец.

– Принеси мне храм Гроба Господня!

– Храм?! – отпрянул старец.

– Дурак! – сказал ему Никон. – Из кипариса, тот, что патриарх Паисий привез.

Старец убежал и вернулся с Борисом Нелединским.

– Святейший! Модель храма осталась в Москве.

– Пусть привезут! Чтоб завтра был!

Обманывая боль в сердце, Никон мелкими глотками набрал воздуха, передохнул – не кольнуло, вздохнул всей грудью – не кольнуло, и, успокоенный, провалился в легкий воробьиный сон. Пробудился – Нелединский на цыпочках уходит из кельи.

– Борис Иванович! – позвал Никон.

Тот вздрогнул, повернулся. Нос орлиный, глаза черные, птичьи, волосы черные, кудрявые, борода во все лицо – истый сын народа, возлюбленного Богом.

– Пошли в Троицу за Арсеном.

– За кем, святейший? – Нелединский не расслышал и, желая угодить, напрягся, скорчился, весь превращаясь в ухо.

– За келарем, за Сухановым. У меня для него – великое дело.

Перед обедом к болящему пришла царица Мария Ильинична с царевичем и царевнами. Патриарх приказал одеть себя, умыть и причесать. Принял гостей, сидя в кресле.

– Святейший! – воскликнула царица. – Зачем же ты поднялся? Мы пришли проведать тебя, яблочек принесли.

Дети со своими мамками подошли к Никону, протягивая ему огромные антоновки. Только у махонькой Аннушки в руках было райское красное яблочко. Она, поклонившись, как учили, патриарху, прижала яблочко к груди и не отдала. Все посмеялись. Никон благословил детей, благословил их мамок.

Когда дети вышли из комнаты, царица сказала Никону:

– Грешна перед тобою, великий господин! Не люблю, когда ты гонишь. Многих добрых священников рассеял по земле и до смерти довел. Знать, так Богу угодно, но не лежит моя душа к тебе. Прости и не болей. Царю твоя печаль – в огорчение.

– Прости и ты меня, великая царица! – сказал Никон, глядя на красавицу Марию Ильиничну не без огня в глазах. – Как же правда красит человека! И я – человек – сам на себя плачу. Столько нажил грехов, что муха, попавшая в тенета, мне не позавидует. Прости, царица, немочь, посланную твоему молельнику за грехи его страшные. Дай мне обещание, что помолишься за меня.

Подарил Никон Марии Ильиничне образок Богоматери, сложенный из драгоценных мелких камешков и жемчуга, и, прося у нее прощения, троекратно облобызал.

Уже лежа в постели, Никон вспомнил тех, о ком так пеклась царица – о гонимых.

«Гонимые-то, милая моя, – продолжал он мысленный разговор с Марией Ильиничной, – почти что родные мне. Землячки. Неронов – пень некорчеванный – из Лыскова. Аввакум – Григоровский. От моего Вальдеманова – рукой подать. Землячки! Иларион, дурак, и тот весь изозлился. Я его – в архиепископы, а он готов на мое имя свечку огнем вниз поставить. Всей моей вины, что его отец, благородный старец Анания, в патриархи метил. Старец и впрямь был для всех нас, волжан, дивным светом, все мы к нему припадали душой. Но то Бог меня избрал. Что же он, все понимавший, не понял этого? Видно, близкий близкому не прощает, что не он стал первым. Такой далью от того близкого веет, что хоть стеной отгораживайся».

– И я отгородился, – сказал Никон вслух и печально задумался.

«Стоять бы друг за друга – от многих бед друг друга бы уберегли».

И понял – лжет. Обелил себя и сияет перед собой, будто ярка. Ишь как просто: сами они, не признав его первенства, виноваты и в своих бедах, и в его грехах. Они же на грех его навели! Ложь бесстыдная. Да хоть на коленках они ползай перед ним – удалил бы от себя. Ибо знали его, каков он был в миру. И жену его знали. И отца его, и мачеху. Великий господин должен сходить к пастве неведомый, как ангел. От того неведенья – веры больше, вера крепче. Можно ли поднести душу тому, с кем щи хлебал из одной чашки, с кем в сад к соседу за яблочками лазил! То-то и оно!