– А он прав! – сказал Алексей Михайлович с жаром. – Государь Иван Васильевич, правда, в здешних местах бился. Так ведь тому – семьдесят пять лет. Кто из моих воевод великие-то крепости воевал? Смоленск брали, так это наш родной город. А вот вокруг Львова походили-походили и утерлись. Вот и Ригу никак не возьмем. Сами не умеем города воевать, а немцы измену творят, хоть всех со службы гони.

– Всех, государь, гнать нельзя, – твердо заступился за иноземцев Ордин-Нащокин. – Генерал Лесли тебе всем сердцем служит. Черным стал от измен.

– Старик он! Старик! – вздохнул государь. – Ему бы десяток лет скинуть.

– Чтобы не было измены, нужно русских людей учить немецким наукам. Немцы потому предают, что душа у них голая. Они не тебе, государь, служат, но деньгам. Погибли припасы, качнулась чаша весов – тотчас и побежали прочь. Ах, государь, нашим бы людям науку! У русских – дух, вера! Мы верою и духом много выше и сильнее европейцев, потому будущее за нами. Но они еще долго в земных делах будут превосходить нас.

– Почему? – Государя удивлял разговор, ему было интересно.

– Да потому, что мы – о небесном, они – о земном. Мы о Боге, они – о мамоне… И однако, ваше величество, я думаю, обучиться наукам – и всяким – можно за одно поколение. Я по своему сыну могу судить. Он ни в чем не уступает иноземцам. Правда, обучаю его с малых лет.

Тут послышались громкие настойчивые голоса, и в шатер вошел Матвей Шереметев:

– Прости, великий государь! Генерал Лесли челом бьет.

– Пропусти генерала.

От Лесли остались кожа да кости. Вошел, поклонился:

– Ваше величество! Измены немецких офицеров поразили меня в самое сердце. На нас смотрят как на главную причину всех неудач и поражений. Боюсь, что мое слово ныне подобно пустому звуку. Но, ваше величество, ради благополучия твоего царствия, ради твоих солдат – отведи войска. Не дай им умереть, ни на фут не подвинув твое царское величество к твоим государственным целям. – В глазах генерала стояли слезы. Может быть, это были слезы старости, но царь сошел со своего места и обнял генерала.

– Твоя служба, отец мой, выше всяких похвал. Ты ни в чем не уронил дворянской своей чести. И мы награждаем тебя.

Государь повернулся к Ртищеву, и тот понял, что нужно. Генералу Лесли был пожалован золотой для ношения на шляпе.

– Но что я скажу моим солдатам? – спросил генерал.

– Твои слова дошли не только до моего слуха, – ответил Алексей Михайлович. – Соберем воевод, как они скажут, так и будет.

Ночью 5 октября войска были выведены из окопов. Ушли полки Ордина-Нащокина, Стрешнева, Прозоровского.

Под Ригой остались князь Яков Куденетович Черкасский и Петр Васильевич Шереметев.

6 октября они прислали сеунча: из Риги выходили граф Магнус и граф де ла Гарди. Бой был крепкий, многих шведов побили и взяли в плен.

То было царю утешение, но малое.

2

9 октября Алексей Михайлович пришел в Царевиче-Дмитриев-град.

Здесь на воеводстве был оставлен Ордин-Нащокин. Ему государь поручал смотреть за всем завоеванным краем. С государями только раз и надо поговорить с умом. От умных-то и берегут царей серые приспешники.

Таков уж, видно, закон жизни: творят мед пчелы, слетаются на мед и пожирают его осы. Пчела жалит ценой жизни, осы только и умеют, что жалить.

Алексей Михайлович шел в обратную дорогу так медленно, словно крест нес. Городов было взято много, а все же не хотелось явиться Москве царем, которого не устрашились.

26 октября царь был в Дисне. Здесь его догнал сеунч от воеводы Алексея Никитича Трубецкого: сдался, присягнул Московскому государю город Дерпт, по-нашему Юрьев. Крепость превосходная, из неберущихся. Теперь за царем была восточная Лифляндия с линией городов, опоясанных могучими стенами, – Мариенбург, Нейгаузен, Юрьев, Царевиче-Дмитриев, Борисоглебск.

Полоцк встретил Алексея Михайловича 31 октября. Древний город нравился царю, но он затворился в комнатах. Не то чтобы смотреть на красоты – от еды воротило. Так ждал вестей из Вильны, хоть самому беги.

Чтоб не сидеть, уставясь в одну точку, не талдычить одну и ту же думу: изберут в польские короли – не изберут, занялся путаным делом воеводских перемещений.

В Менске умер воевода Арсеньев. Поглядев списки городов и дворянских служб, как бы кого не умалить, как бы кому лишнего не воздать, Алексей Михайлович повелел ехать в Менск Василию Яковлеву, сидевшему воеводой в Шилове, а на место Яковлева послал стольника и воеводу Ивана Тологанова. Поменял также воеводу в Великих Луках. На место Дмитрия Сентова должен был ехать князь Василий княж Наумова сына Приимкова-Ростовского. Нужен был воевода в Юрьев, но тут следовало семь раз отмерить. Город на острие войны. Можно бы Матвея Шереметева послать… И отчего бы не Шереметева? Но, сказывают, воевода Пскова князь Хилков с псковичами не больно ладит. Хилков – добряк, вот нахрапистые псковичи и рады сесть ему на шею. В новый город как раз и сгодился бы человек мягкий, без дуростей, чтоб пришлая власть не досаждала людям понапрасну. Матвей Шереметев – кремень, он от своего слова, хоть убей, не отступит. Но умен, решителен. Ему бы в Большом полку воеводить вместо Черкасского. Глядишь, ныне в Риге бы все были…

И тут оставалось только вздохнуть. Новые порядки царь велел заводить, да не волен старые отменять.

Алексей Михайлович покончил с делами и, чтобы занять себя, хотел шутов кликнуть, но тут бегом прибежал Федор Михайлович Ртищев:

– Великий государь! Сеунч от князя Никиты Ивановича Одоевского.

Алексей Михайлович так и размяк.

– Зови, – сказал и сам себя не услышал. – Зови!

Сеунч Денис Астафьев сказал коротко:

– Князь Никита Иванович Одоевский кланяется тебе, великому государю. Посылает он тебе, твоему царскому величеству, многие грамоты и на словах велел сказать: «Обрали тебя, государя, твое царское величество, королем Польским и великим князем Литовским».

Наступила долгая пауза. Крупные капли пота выступили на лбу Алексея Михайловича, поползли, застревая в бровях.

– Ну-ка, ты еще скажи, что Никита Иванович передать велел.

Астафьев повторил известие.

Опять стало тихо.

В покоях были все свои: Борис Иванович и Глеб Иванович Морозовы, Илья Данилович Милославский, Федор Михайлович Ртищев.

– Будто бармами отягчили. – Алексей Михайлович пошевелил плечами, улыбнулся. – Денис-сеунч говорит, а у меня на плечах тяжелеет. Наградите сеунча! Напоите, накормите, спать положите! Устал человек с дороги.

– Великий государь, у меня еще грамоты к тебе, – напомнил сеунч.

Грамоты принял Борис Иванович Морозов. Сеунча увели награждать и ублажать, а царь, соскочив со своего царского места, кинулся целоваться со всеми, кто был в комнате. Шут объявился, Чердынцев, и его трижды чмокнул щедрый государь.