– Виновных бить кнутом! Чтоб неповадно было пугать людей. Этак все разбегутся. И уже ведь бегут! Каждый день бегут.

Пришлось государю приказать воеводам – ставить в тылу заслоны, ловить, бить и возвращать беглецов в окопы.

Приступ 16 сентября стал вторым комом, еще большим, чем первый. Рижский губернатор граф Габриель де ла Гарди устроил такой прием нападавшим, что они оставили во рву более тысячи человек.

Чтоб хоть как-то отвлечь войско от неудачи, Алексей Михайлович прислал в полк князя Черкасского для немедленной раздачи пяти тысяч рублей серебром.

Подкрепив солдат, царь решил и у Господа получить подмоги. Издал указ о прощении всех воров и разбойников, если только они покаются в грехах. Такой указ государь издавал еще в прошлом году, но проку вышло мало: разбойников не убыло, а прибыло.

В ночь на 17-е царь с воеводами и священством молился за упокой душ, погибших на приступе.

Утром – новая напасть! В Ригу пришли корабли, привезли продовольствие и солдат. Да ладно бы пришли, но и ушли, увезли женщин, детей, стариков, раненых. Лишние рты увезли.

Генерал Лесли на совете воевод предложил немедленно отступить на зимние квартиры в занятые города. Поход нужно начать в мае, а сейчас самое мудрое – это сохранить войско от бессмысленных потерь. Дожди заливают окопы, большинство солдат и стрельцов нездоровы. Люди начинают умирать не от пуль, а от болезней. Многие бегут.

Иноземного генерала выслушали и решили по-своему.

Государь сам назначил день нового приступа. Дал неделю на подготовку.

Но 24 сентября вместо приступа, назначенного на утро, разгорелся бой в Ертаульном полку Петра Васильевича Шереметева, прикрывающем тылы. Шведское войско фельдмаршала Кенигсмарка и генерала Дугласа рассекло русские порядки и, под радостную пальбу со стен, вошло в город.

Надежда сломить малый, слабый гарнизон могучей крепости развеялась. Сил у противника прибыло. Небо то сочилось, то проваливалось – ни единого погожего дня! Хоть бы раз показало солнце свой лик охочим до войны людям.

Нет! Ни солнца им, ни месяца!

Государю ударил челом дворянин Иван Козлитин. В бою 24 сентября погиб у него сын Иван.

«Людей и крестьян у меня нет, – писал в челобитной Козлитин, – дозволь, великий государь, отвезти сына на Русь».

Государь дозволил.

Вместе с Козлитиным отправился на Русь и полковник Андрей Лазорев. Подвод с тяжелоранеными набралось более сорока, возницами были тоже раненые, но такие, что могли с лошадью управиться, дать поесть-попить.

Борис Иванович Морозов, знавший о смешном и очень уж неудобном ранении Лазорева, пришел проститься с ним. Дал денег на дорогу, подарил ружье и два пистолета, снабдил грамотой с царской печатью:

– Ныне на Руси от разбойников ни пройти, ни проехать. Собери из моей дворни отряд человек с триста и очисти леса возле моих сел от гулящих дурных людей. Служба твоя пойдет в зачет государевой – в том порукой царская грамота.

Казалось бы, кто посмеет обидеть человека с такими полномочиями? Ан нет! Нашелся смельчак.

Верстах в сорока от Риги обоз с ранеными остановил князь Барятинский, ловивший на дорогах беглецов.

Барятинскому нужны были телеги, и он, не слушая стонов и криков, не читая грамот, велел положить раненых по двое, а свободных, наиболее здоровых возниц воротил под Ригу.

Лазорева кинули на телегу Козлитина.

– Ты не горюй! – утешал его дворянин-возница. – Гроб я добыл надежный. Сын льдом обложен. Не завоняет. А я за тобой присмотрю. Мне с живым легче будет ехать.

Глядя в щель на дорогу, на вихляющее колесо в разъезженной колее, Лазорев вспоминал то одно из своей жизни, то другое. И все это ему казалось небылью. А былью была бессмысленная колея и колесо, давившее ту колею.

Но коли не помер – живи. И он жил.

1

«Многолетствуйте, государыни мои светы, и с нами, а мы к вам за милости Божией Актебря в 1 день пойдем. Брат ваш царь Алексей челом бьет».

Письмо было отправлено, однако Алексей Михайлович медлил уходить из-под желанной Риги.

Воеводы готовили последний, самый решительный приступ. Для решительного и люди нужны решительные. Князь Черкасский жил с Хитрово как кошка с собакой. Алексей Михайлович развязал этот узел просто и ко всеобщему удовольствию. Хитрово поехал в Москву вести переговоры с задержанным шведским посольством, а вместо него товарищем воеводе Черкасскому велел государь быть Осипу Ивановичу Щербатову.

Приступ назначили на 2 октября после обедни, но шведы, получив и этот тайный указ, напали всеми своими силами в 8 часов утра.

Убито и ранено было так много, что сначала потери считать не стали. Шведы захватили обоз, пленили семнадцать знамен.

Царь не покинул войско в тяжкие дни. Приказал подать ему списки убитых и раненых. Убитых было восемь тысяч, раненых и пропавших без вести – кто пленен, кто сбежал – четырнадцать тысяч. Среди убытков хваткие подьячие посчитали даже бомбы, пущенные из пушек на Ригу. Их оказалось 1875.

Дождь почти не переставал, часть окопов затопило. В бега подались дворяне. Каждая ночь приносила убыль.

Алексей Михайлович медлил назначить день всеобщего отхода: надеялся на последний приступ, на чудо. Отступить – изменники сообщат шведам день и час, а в спину бить куда как удобно.

И позвал государь к себе Ордина-Нащокина, сам был с Федором Михайловичем Ртищевым. Однако сидел на своем государевом месте.

– Прикажи, Афанасий Лаврентьевич, четырем головам – двум русским и двум польским, чтоб шли вдоль Двины и нападали на шанцы, – сказал Алексей Михайлович, выслушав приветствие и переждав дюжину поклонов, которые отбил перед царем воевода. – Если возможно, пусть дойдут до устья и, взяв побольше языков, возвращаются. Как думаешь, для такого дела четыреста сабель будет достаточно?

– Достаточно, ваше величество. У меня один вопрос: тихо идти или шумно?

Государь внимательно посмотрел в глаза Ордину-Нащокину.

– Шумно, – и еще раз посмотрел долгим взглядом. – Скажи положа руку на сердце, почему надавали нам тумаков?

Афанасий Лаврентьевич вздрогнул, поднял строгие свои глаза на государя и, потупясь, ответил:

– Воевать не учены, ваше царское величество. Европа тридцать лет воюет, а мы всерьез не дрались со времен Куликова поля.

Царю ответ очень понравился, поглядел на Ртищева, приглашая оценить сказанное.

– А государь Иван Васильевич? А взятие Казани? – спросил Ртищев.

Ордин-Нащокин покраснел: «Господи, как же это? Попал впросак. Перед царем умничал и – дурак дураком. Как могли вылететь из головы деяния Грозного?»

– Взятие Казани – то война промеж своими, – нашелся Афанасий Лаврентьевич. – Ты, Федор Михайлович, скажешь, какие же татары свои? А я скажу тебе: погляди на бояр наших. Годуновы, Урусовы, Шереметевы, Черкасские… – все из Золотой Орды вышли.