Однако Карл продолжал думать о самолетах, а я ничего тогда не поняла из слов папы. Тогда, но не сейчас. Теперь я думаю о Вальтере, о других «врагах» Рейха и понимаю, каково им. Каково мне любить Вальтера и знать, что каждую минуту, проведенную со мной, ему грозит арест и лагерь. И сколько еще таких, как мы? И почему – только потому, что мы родились каждый у своих родителей? Это несправедливо, и я чувствую, как во мне пробуждается гнев. Лично я не вижу в Вальтере ничего низкого или недостойного. Как и вообще в евреях. В конце концов, все мы – люди, и они, и мы. Наконец я вижу газету отца в истинном свете. Не как средство распространения новостей, а как способ манипулирования людьми и их сознанием.

– Если они не придут сейчас же, свинина пересохнет, и я буду виновата, – ворчит Берта.

В столовой уже накрыто для обеда. Ингрид только что наполнила графин вином, в кухне восхитительно пахнет жаркое, у меня живот подводит от голода.

– Зато мясо будет с корочкой, как я люблю, – говорю я. – Есть так хочется. Может, начнем уже?

– Да как же можно! Что скажет ваша мама? – Берта упирает руки в широкие бока и возмущенно раздувает щеки.

– Что, никак нагуляли аппетит, фройляйн Герта? – ехидно спрашивает Ингрид.

– О чем ты? – Мое лицо заливается краской. – Я ходила на пикник с подругой Эрной…

– А-а, ну да! Что ж, можно и так это называть…

– Ингрид! – вмешивается Берта. – Сегодня утром я насчитала в доме три вазы, в которых завяли цветы, – в прихожей, в столовой и в утренней комнате. Выброси их и закажи свежие. А еще лучше, сходи за ними сама, цветочный магазин на углу наверняка открыт.

Она поворачивается к нам спиной и принимается сердито тереть кухонный шкаф щеткой, которую то и дело смачивает водой из раковины.

Мне хочется расцеловать Берту за то, что та поставила Ингрид на место.

– Все нынче пошло в мире кувырком, – говорит Берта, когда горничная выходит. – Никакого порядка. То ли дело прежде – все было ясно. Родители и дети. Господа и слуги. Хозяева и рабочие. Высшие классы и низшие. Теперь все перепуталось. – Она подходит к плите и начинает скрести ее. Вода шипит, испаряясь с горячего металла. Берта чистит яростно, налегая на щетку всем телом, раскачиваясь взад и вперед. – Все на всех доносят. Каждый норовит поживиться за чужой счет. Дети вертят родителями, слуги – хозяевами. Нехорошо. – И она громко шмыгает носом – неужели плачет?

– Берта, я не сделала ничего плохого, просто…

Она медленно поворачивается ко мне:

– Я не хочу знать, где вы были, фройляйн Герта, и с кем. – В широко раскрытых глазах Берты, в напряженном грузном теле я вижу страх. – Чем бы вы ни занимались в свое свободное время, это ваше дело, и ничье больше. Ингрид тоже не мешало бы помнить об этом, но она считает, что все знает лучше других. Думает, что если Карл ее слушает…

– В каком смысле?

Ингрид.

Берта, поняв, что проговорилась, смотрит на меня несчастными глазами:

– Сплетница она, вот и все. Особого внимания ей нужно. Хочет, чтобы ее заметили. Вот и сплетничает. А как по мне, – Берта снова шлепает мокрую щетку на плиту, – все это плохо кончится. Скорее всего, для нее самой. Но что я могу, только сказать ей иногда, чтобы держала язык на привязи. – Она качает головой, поджимает губы. – Вы бы…

Но не успевает закончить: хлопает входная дверь, голоса мамы и папы наполняют прихожую. Берта бросает недомытую плиту и начинает суетиться, готовясь подавать на стол.

Наблюдая за ней, я спрашиваю себя: а на чьей она стороне? Гитлера и великого Рейха? Или нашей семьи: людей, на кого она давно и много работает? А может, она заботится только о своих, кем бы и где бы они ни были. А вдруг – при этой мысли колючие мурашки страха бегут у меня по шее – вдруг Берта втайне сочувствует тем, кого исключили из арийской революции?

Мы медленно идем мимо классической громады университета – старой, солидной и такой надежной постройки. Между нами не менее сотни метров. Я поднимаю к солнцу лицо; ветерок обвевает мягко, точно крылом. Я оглядываюсь. Он идет по той стороне улицы. Еле заметный кивок показывает мне, что мой взгляд не остался без внимания. Мы уже не впервые делаем это, и все равно каждый раз я испытываю прил ив адреналина. Страх и восторг в равных пропорциях.

Вхожу в маленький парк позади университета. Евреям вход в него воспрещен. Хорошо, что Вальтер голубоглазый и светловолосый. Мимо проезжает юноша на велосипеде, увесистая сумка с книгами хлопает его по бедру. Вдалеке, шаркая ногами, идет старик с палкой. Больше никого нет. Безопаснее, чем здесь, не найти места во всем городе. Я сажусь, прижимаюсь спиной к шершавому толстому древесному стволу, а через пару минут рядом со мной опускается на траву Вальтер.

– Привет. – Я наклоняюсь к нему, мы торопливо целуемся. – У меня всего час.

– Почему? – У него поникают плечи.

– Прости, на следующей неделе будет больше.

– Дело не в этом… – Голос вдруг изменяет ему. Он выглядит таким несчастным.

– Вальтер? Что случилось? – Я трогаю его за плечо, а он смотрит на меня и тяжело сглатывает. – Эй! – тормошу его я. – А как же шутка? Неужели я сегодня не услышу ничего нового?

Вальтер качает головой. Его лицо вдруг заливает бледность.

– Я должен кое-что тебе сказать.

– Что же?

Он прокашливается.

– Несколько недель назад мой отец наконец признал, что дальше здесь жить невозможно и что Гитлер все равно заберет у нас все, чем мы еще владеем, и наше присутствие его не остановит. Он решил, что нам надо уехать, любой ценой. Теперь он каждый день ходит из посольства в посольство, где с утра до ночи стоит в очередях: надеется получить визу для всей семьи. Но, как я и предполагал, уже слишком поздно. Начинать надо было раньше, годы назад. А теперь евреев везде как вшей, и ни одна страна не хочет принимать новых. – (Я морщусь, услышав от него такие слова.) – Здесь мы и застрянем. Навсегда, – продолжает он, – если только…

– Если – что?

– Есть один выход. – Вальтер вздыхает. – Правд а, я… не уверен, что смогу.

– Почему? Вальтер, ты должен!

Дурное предчувствие сжимает мне сердце. Но безопасность Вальтера – это главное. Так что новость хорошая. Однако Вальтер отводит глаза.

– Дело в том, что мне предстоит уехать одному, – говорит он бесцветным голосом. – Бросить здесь родителей, бабушку, всех наших. – Вальтер так сжимает кулак, что слышно, как хрустят пальцы. – Но самое страшное в том, что мне придется оставить тебя, а без тебя я не мыслю своей жизни.

– Я не понимаю. Почему уехать можешь только ты?

Он тяжело, долго вздыхает.

– У моих родителей есть друзья в Англии. Отец врач, из Германии выехал в тысяча девятьсот тридцать третьем. У них дочь, на год старше меня. Анна.