Это ты во всем виноват. Как ты мог позволить, чтобы такое случилось с моим братом, таким красивым, таким любимым?

Он отвечает мне заносчивым взглядом черных глаз, непроницаемых и блестящих, как мокрая галька.

Это твое наказание, любительница евреев. Ты сама виновата, связалась с врагом. Пошла по кривой дорожке. Ты выбрала зло, вот и неси теперь наказание за это.

Но Карл во всем следовал твоим заветам. Он отдал тебе все, что у него было. Свою беззаветную любовь, а теперь и жизнь. Он не такой, как я. Почему же ты убил его, а не меня?

Ты сама знаешь, что случается с теми, кто заключает договор с дьяволом…

На губах Гитлера играет ехидная улыбка.

Меня вдруг обдает жаром, я чувствую, что не могу больше видеть его ухмылку. Я сделала выбор. И не важно, что Вальтер скоро уедет и женится на Анне. Не важно, что я никогда его больше не увижу. Он научил меня тому, чего я не знала раньше, а теперь знаю. Все вы лжете, герр Гитлер. Это из-за вас умер Карл. Вы – ублюдок.

Я подбегаю к портрету и так дергаю за раму, что она соскакивает со стены вместе с гвоздем и куском штукатурки. Швырнув портрет на пол, я топчу его ногами. Рама трескается, а я все топчу это лицо, втираю пятками в пол ненавистные глаза.

Ненавижу тебя. Ненавижу. Ненавижу!

Теперь я знаю точно: его послал не Бог, а дьявол. Испорченную картину засовываю за гардероб.

Наутро папа запирается в кабинете, чтобы сделать важные звонки. Мама еще спит. Вчера она приняла успокоительное, прописанное доктором. Я у себя, сижу под окном, рядом со мной Куши, жмется к моему бедру мохнатым боком. С ним тепло и не так хочется плакать.

Внизу, на улице, необъяснимым образом идет своим чередом жизнь. Шелестя шинами, проезжает автомобиль. Парнишка на велосипеде. По тротуару рука об руку идут двое: у женщины волосы до плеч, их кончики подвиты, цвет чуть светлее, чем у Эрны.

Эрна.

Эрна. У меня холодеет под ложечкой. Надо ведь рассказать ей, что случилось.

Тихий стук в дверь. Ингрид. Осунувшаяся, бледная.

– Вам что-нибудь принести, фройляйн? – спрашивает она. – Вы совсем не завтракали…

– Я не голодная.

– Понимаю. Это такой… ужас.

Она подходит совсем близко, как будто хочет протянуть руку и коснуться меня, но вместо этого сцепляет пальцы так крепко, что белеют костяшки.

– Да, хуже этого не может быть ничего, – говорю я.

– Да… да, я понимаю. И мне так жаль. В смысле, нам с Бертой, мы обе с ней очень расстроены.

Я внимательно гляжу на нее. Прямо в ее светлые серые глаза, как будто надеюсь сквозь них заглянуть прямо ей в душу. Но они непроницаемы, словно стальные ложки. И во мне вспыхивает гнев. Да кем она себя возомнила?! Лезет ко мне теперь со своими фальшивыми словами и вкрадчивыми манерами, а раньше только и знала, что ехидничала да заигрывала с Карлом. Все-таки она или не она рассказала ему о Вальтере? И как она теперь смеет делать вид, будто понимает, что я чувствую, потеряв брата.

– А какое тебе дело?

Она отшатывается:

– Извините. Я не имела в виду ничего такого… – Она краснеет.

– Ты не ответила на мой вопрос, – холодно настаиваю я. – Почему ты так переживаешь?

– Карл был всегда добр ко мне, – мямлит она. – В смысле… он такой… был такой красивый и добрый. А главное, он слушал. У него всегда находилось время, чтобы поговорить со мной, узнать меня поближе, как будто я ему нравилась…

– Да? И насколько же близко он успел тебя узнать?

– Я не понимаю, о чем вы, – лепечет она, качая головой. Вид у нее несчастный. – На что вы намекаете? – Ингрид густо краснеет.

Я встаю, поворачиваюсь к ней лицом и расправляю плечи:

– Ни на что. Я ни на что не намекаю.

Мы смотрим одна на другую.

– Я не хочу есть, – говорю я и отворачиваюсь. – Дай мне побыть одной.

– Я хотела помочь, – сухо произносит Ингрид. – Только и всего.

Когда за ней, щелкнув, закрывается дверь, я поворачиваюсь приласкать Куши. Надо пожаловаться на нее папе, пусть он уволит ее за то, что шпионила за мной. А вдруг она и правда что-то про меня разнюхала и скажет ему? Что тогда?

Знание – власть. Ничего я с ней не сделаю.

Я прислоняюсь головой к жалюзи. Измученная, я закрываю глаза.

Вот и нет больше моего брата. Жизнь никогда уже не будет прежней.

Промозглый день клонится к вечеру, когда я иду к дому Эрны. Надо же, осень пришла, а я и не заметила. А может быть, холод идет у меня изнутри. От голода подводит живот. Я ведь со вчерашнего дня ничего не ела.

Эрна, радостно улыбаясь, встречает меня на улице.

– Ох, Эрна! – Я хватаю ее за руки, чтобы унять дрожь в своих. – У меня такая плохая новость.

– Какая? Что-то случилось?

Обеими руками Эрна обнимает меня за плечи, и под участливым взглядом ее зеленых глаз ко мне наконец приходят слезы. Тяжесть в моей груди растет, растекается по всему телу, и скоро понимание того, что Карл никогда больше не придет домой, разрывает меня на куски.

– Пойдем в дом, – говорит Эрна, подталкивая меня к лестнице, которая ведет в ее квартиру.

Но она не успевает открыть дверь, как я поворачиваюсь к ней. Мне приходит в голову, что ее родители, наверное, так ничего и не знают о ее недавнем романе.

– Карл… – выдавливаю я. – Несчастный случай.

Эрна застывает на месте, и даже в темноте коридора я вижу, как расширяются ее глаза.

– Он погиб, вчера утром.

– О, боже мой, нет! – шепчет она. – Не может быть… – В ее глазах неверие, такое же, какое испытала вчера я.

Мы входим в уютную квартиру Эрны и поднимаемся по узкой лесенке к ней в спальню.

– Расскажи мне, – просит она, и я вижу, как ее глаза наполняются слезами, – как это было.

Но я сама почти ничего не знаю. Последние двадцать четыре часа прошли, словно в бреду, и я пересказываю ей слова гауптмана Винклера.

Пока я говорю, Эрна садится на кровать и с мокрыми глазами наматывает на пальцы платок.

– О, Хетти… – Она протягивает ко мне руки, и мы обнимаемся, словно сестры.

– Я тоже тебе сочувствую, Эрна. Ведь я знаю, сколько вы значили друг для друга.

Мы с Эрной лежим на кровати: моя голова на ее плече, огненные волосы рассыпались по нам обеим, точно покрывало.

– Бессмыслица какая-то, – говорит она после долгой паузы. – Просто не могу поверить.

– Мама винит во всем гауптмана Винклера. Папа – евреев. Клянется отомстить.