Мне нечем дышать, и я думаю, что, наверное, тоже сейчас умру.

Это невозможно. Этого не может быть.

Мистер Бордвин крепко обнимает меня за плечи. Я опускаю голову и начинаю рыдать. Меня трясет, и мистер Бордвин пытается удержать меня на ногах.

— Мне очень жаль, — говорит он.

Он подает мне пачку салфеток. Я вытираю рот и сморкаюсь.

— Я решил сообщить тебе до того, как об этом узнают все, — поясняет он, делая осторожный шаг к своему креслу. — Не хотел, чтобы тебе рассказали об этом в общежитии. Или, что еще хуже, ты могла узнать об этом, включив телевизор.

Я обхватываю голову руками. Мне хочется, чтобы мир остановился, чтобы он вернулся назад. Дайте мне время, верните меня во вчерашний день, когда Сайлас поднимался вверх по тропе, чтобы я могла найти его и привести обратно. Пустите меня к нему. Я хочу уснуть, согревшись в его объятиях.

— Где он? — спрашиваю я.

Мистер Бордвин называет похоронное бюро и добавляет, что будет произведено вскрытие.

Я широко открываю рот. Я вижу вскрытое тело Сайласа, и это приводит меня в ужас.

— Тебе незачем все это знать, — быстро добавляет мистер Бордвин.

— Зачем вскрытие? — спрашиваю я.

— Чтобы установить причину смерти.

— Мне показалось, вы сказали…

Но я не могу повторить это вслух. Замерз и умер.

— Так предполагают. Но, поскольку он умер при необычных обстоятельствах… Может быть, мне стоит позвонить твоим родителям? Чтобы они за тобой приехали?

— Я должна увидеть маму Сайласа, — говорю я.

— Маму Сайласа? — переспрашивает мистер Бордвин.

Я киваю.

— Я не думаю, что это возможно… Во всяком случае, сегодня. Ты ведь представляешь, как она сейчас себя чувствует.

Я представляю. Я ничего не хочу представлять.

Перед моими глазами всплывает картина: Сайлас убегает от меня вверх по лестнице и исчезает за дверью. Я не знала, что вижу его в последний раз.

— О боже… — Я опять начинаю плакать.

— Я позвоню твоим родителям. Ты можешь подождать их здесь. Мне кажется, лучше тебе уехать отсюда хотя бы на несколько дней. Тебе понадобится отдых.

— Нет, — твердо заявляю я. — Я должна быть здесь, возле Сайласа. Не звоните моим родителям. Я в порядке.

Мистер Бордвин мне не верит, я вижу это по скептическому выражению его лица.

— Зачем он полез на эту гору? — спрашиваю я.

— Мы не знаем, — отвечает мистер Бордвин и впервые за все время отводит глаза в сторону. — Можем только догадываться. Последние несколько дней были для него очень тяжелыми.

— У Сайласа были неприятности? — спрашиваю я.

— Да, у Сайласа были неприятности, — отвечает он.

— Что он сделал?

— Сейчас не время и не место вдаваться в подробности, — говорит мистер Бордвин. На его лице написана решимость и что-то еще. Растерянность. Может, даже страх. Его удивляет, что я не знаю о Сайласе и кассете.

Но я действительно ничего не знаю. Тогда еще не знаю. Пока не знаю. Я узнаю позже, когда моя соседка запрет нашу дверь, подойдет к моей кровати, ляжет рядом со мной, обнимет меня и почти шепотом расскажет о Сайласе и этой девушке, и о кассете. Она будет лежать, обняв меня, много часов подряд, и окажется, что можно злиться на человека, который уже умер. И можно ненавидеть себя за то, что ты злишься на человека, который уже умер. И можно верить в то, что ты умрешь от горя, что ты просто перестанешь дышать. Можно верить в то, что ты в любой момент была способна остановить все эти страшные события, если бы только о них знала. Можно спрашивать себя, почему Сайлас, который настолько сильно тебя любил, так поступил с тобой, покинул тебя и даже не попрощался. И даже в семнадцать лет можно понимать, что твоя жизнь уже никогда не будет такой, как прежде. Никогда. Что бы тебе ни говорили окружающие.

Я не хочу, чтобы мои родители приезжали в школу. Я не хочу, чтобы они узнали об ужасном поступке Сайласа, потому что они никогда не поймут, каким он был на самом деле хорошим и как сильно я его любила.

Панихиды не будет. Это из-за прессы. Но Квинни — католики, поэтому похороны состоятся обязательно. Если у вас есть карточка студента Академии Авери, вас пропустят на службу в церковь. Моя соседка не отходит от меня ни на шаг. Она крепко держит меня за руку, и мы вместе поднимаемся по ступеням католической церкви, в которой я никогда не бывала. Вокруг журналисты разных газет и телевизионных каналов. Они фотографируют и окликают нас. Когда мы входим в церковь, я вижу гроб перед алтарем. Он закрыт. Я не вижу, но слышу, как плачет мама Сайласа. Мы с моей соседкой садимся на скамью в центре. Я настаиваю, чтобы мы сели у прохода. Я хочу находиться рядом с Сайласом, когда его будут выносить из церкви.

* * *

Я не помню службу, не помню, что говорил священник. Это не имеет значения. Потом я прочитаю об этом в газете. Священник ни разу не упоминает о скандале. О Сайласе говорят только хорошее. Именно таким его хотят помнить родители.

В конце службы мужчины поднимают гроб, и я знаю, что сейчас я в последний раз буду рядом с Сайласом. Они начинают свое шествие по истертому ковру к выходу из церкви. Когда они проходят мимо моей скамьи, я протягиваю руку и касаюсь деревянного гроба.

Я встаю со скамьи и иду за ним. Я вижу отца Сайласа. Он шагает позади меня. Мы вместе выходим из церкви, и Сайлас ведет нас.

У подножия лестницы мистер Квинни протягивает мне ворох бумаг, который он держал у себя под пальто. Он отдает мне эти записи на похоронах, поскольку думает, что наши пути уже никогда не пересекутся. Листки бумаги сложены вчетверо. У них неровные края, как будто их вырвали из тетради. Мистер Квинни не такой человек, которого можно просто обнять, поэтому я этого не делаю.

Я много думаю о том, может ли умерший человек продолжать жить в твоих мыслях, если ты будешь постоянно думать о нем и представлять его живым. Все, что у меня осталось, — это воспоминания. И я помню о дверях, которые мы открывали вместе с Сайласом. Об этой двери, и той двери, и вот этой двери. Теперь я могу входить в эти двери, только перелистывая дневник. Наверное, благодаря моим воспоминаниям мы с Сайласом будем снова и снова вместе открывать эти двери.

В дни и недели, последовавшие за смертью Сайласа Квинни, которая наступила вследствие переохлаждения, центр внимания прессы переместился с вины отдельно взятых парней на то, как скверно с самого начала вело себя в этой ситуации руководство Академии Авери и в частности Майкл Бордвин, заставивший двух юношей написать признания до консультации с адвокатом.