Хозяйка леса вытаскивает использованный гриб и шваркает его на пол.

– Сколько она проспит? – спрашивает Чача.

– Не знаю, – безразлично заявляет хозяйка леса, поправляя котёнка на плече. – Мы три дня спим. А она не знаю кто.

– Спасибо, – выдыхаю я. – Кир, повезли в операционную.

***

Самое тяжёлое – это вытащить мелкую заразу так, чтобы остаться с обеими руками. Мы с Киром и так, и сяк заходили, но это всё равно что извлекать из маленькой коробки сильно отбивающуюся кошку. Вот как-то про бронированные перчатки я заранее не подумала…

Кир попытался применить щипцы, но эта сикильдявка оказалась такая сильная, что удержать ручки щипцов в стабильном положении под её напором не вышло, и мы побоялись, как бы Камышинку не поранить в процессе.

Наконец меня осеняет: я продеваю в петли на концах щипцов стерильное полотенце, такое махровенькое, в котором хорошо застревают когти. Вот на когтях новорожденная дочь реки и повисает, и отправляется прямиком в ванночку. К счастью, с омовением она справляется сама, а я, пользуясь полным отсутствием даже намёка на пуповину, принимаюсь зашивать Камышинку обратно, время от времени проверяя дыхание.

Чаче мы его изделие выкатываем прямо в ванночке, стоящей на подкатном столике, потому что взяться за края ванночки оказалось невозможно – стоит протянуть руку, как в неё метят когти.

В реальности и в цвете малявка оказалась похожа на обезьянку тамарина. У неё условно-человеческое лицо с большими чёрными глазами и без выраженных губ, окружённое длинными чёрными волосами, похожими на водоросли, а вот ниже, где плавники и мелкая чешуя, она вся ярко-оранжевая. Плавники, правда, переливаются по краям от бирюзового до малинового. Они растут этакими бородками на всех конечностях, по хребту и вдоль длинного толстого хвоста, который заканчивается красочным веером. А вот зубы у девочки, как у акулы – крючковатые, в несколько рядов. Первый ряд торчит вперёд, а последующие загнуты внутрь, и всё это счастье полупрозрачное, как сосульки.

– Мангустец, – ёмко высказывается Кир, насмотревшись.

– Странно, что в легендах не сохранилось описания, – замечаю я. – Такая харизматичная, запоминающаяся внешность…

– Перетрусили небось, – предполагает Кир.

Чача рассматривает дочку молча и без особого выражения на лице, как будто просто пытается запомнить, как она выглядит. Интересно, если бы их было несколько, мы бы смогли их отличить одну от другой? Но нам пока и одной хватит.

Наконец он отмирает и идёт в угол комнаты ожидания, где стоит небольшой пакет. Чача приносит пакет, и я чую рыбу. Ребёнок тоже её чует – высовывается, насколько может далеко за бортик ванны и принюхивается, шевеля широко расставленными ноздрями и чем-то за ушами. Вероятно, жабрами…

– Разложи до переноски, что ли… – предлагаю я.

Чача выкладывает несколько рыбин в переноску, а остальные дорожкой от неё к ванночке. Кир очень быстро – пока не сцапали – подставляет мелкой табуретку, чтобы она смогла вылезти из ванночки и не упасть на пол. С табуретки она съезжает на когтях, оставив на металле ножек чёткие бороздки. Рыбины исчезают мгновенно одна за другой, Чача едва успевает закрыть переноску и отдёрнуть руку. Переноска прозрачная, с дырочками, в которые не должна пролезать кошачья лапа. А вот когти речной дочери туда пролезают отлично. Боюсь, недолго эта переноска проживёт…

Оставив мужиков пасти новорожденную, я возвращаюсь к пациентке. Склоняюсь к ней послушать дыхание. Мне кажется, оно не очень ровное. Я сразу кидаюсь щупать пульс, но откуда он там… Проверяю живот – там всё идеально, и разрез уже начинает зарастать. Я почти вижу, как кожа затягивается. Ещё бы, она вон Чачу лечит одним своим присутствием… Правда, если на ней так здорово всё заживает, мне не очень понятно, почему её смерть в результате естественных родов была так уж неминуема… Конечно, если бы мелкая стала выдираться, то, наверное, повредила бы и внутренние органы, а не только стенку живота, но разве бы и они не зажили?.. Хотя что я вообще знаю об анатомии речных дев? Мало ли как у неё органы работают, да и работают ли или это всё чистая имитация…

Тут Камышинка с шумным вдохом садится на столе. Я от неожиданности отпрыгиваю, поскальзываюсь на воде, выплеснувшейся из ванночки, и ляпаюсь на пол в позе куклы.

Вид у Камышинки диковатый – такие же, как у ребёнка, круглые безумные глаза и ощеренный рот, намного шире, чем бывает у людей.

– Тише, тише, – принимаюсь увещевать я, поднимаясь и потирая зад. – Всё хорошо. Операция прошла успешно, девочка с Чачей.

Камышинка продолжает шумно дышать, но, немного осмотревшись и узнав меня, успокаивается и меняет лицо обратно на человеческое. А Чача, наверное, очень хороший муж: либо он никогда не доводил свою жену до кусачего состояния, что похвально за восемь-то лет, либо он в принципе не против, что жена иногда превращается в пиранью.

Она неохотно ложится обратно, и я рискую подойти поближе.

– Как вы себя чувствуете?

– Вроде ничего, – неуверенно говорит она. – Живот болит немножко. Не страшно. А сколько я спала?

– Несколько часов, – отвечаю я. Хозяевам леса на несколько дней хватает, но у них вроде бы в тканях и силы поменьше, по крайней мере, на глаз, вооружённый микроскопом. Может быть, речным дочерям нужны бо́льшие дозы… чем бы оно там ни было.

– А муж? – как-то жалобно спрашивает Камышинка.

– Сейчас позову, – обещаю я, надеясь, что Чачу там не съели ещё.

Когда я выхожу, Чача сидит на корточках в паре метров от переноски в глубокой задумчивости.

– Может быть, – медленно произносит он, – в идее с рекой что-то есть. Только не рядом с деревней. Где-нибудь… побезлюднее.

Его оранжевая дочка ещё не прогрызла переноску, хотя акриловая стружка уже вокруг валяется. Но я специально заказывала армированную. Надо надеяться, сталь она так резво не прорежет.

– Жена твоя проснулась, – говорю я. – Мы её сейчас в палату отвезём, а ты давай красавицу свою приноси туда же, это по коридору третья дверь слева. А то не дай боги сюда какие-нибудь родственники пациентов зайдут, не откачаем же.

Чача встаёт и берёт у зависающего рядом Кира швабру. Продевает её палку в ручку переноски, после чего они с Киром вдвоём выносят речную дочь из зала ожидания. А то уж очень далеко коготочки просовываются…

Я отправляюсь за Янкой и Арай, чтобы помогли выкатить Камышинку из операционной, но в фойе обнаруживаю Эцагана и ещё одного парня из полиции.

– Здравствуйте, Лиза! – улыбается мне Эцаган. – Капитан сказал, Чача здесь? Мы нашли, кто его отравил. Проводите к нему?

Моё лицо, вероятно, быстро меняет выражения: от удивления и радости до неловкой неуверенности. Вот Эцагану, а тем более, его подчинённому видеть речную дочь точно не стоит. Да и к Камышинке их пускать нельзя, она же блинская сирена…