предупреждал, тяжелое все это дело». Окоемова высадили, обещав через час забрать, и он сидел за столом, рыжий, с ветчинно розовым лицом, молочными морщинками и твердой рыжей бородой, из тех, что зовутся шкиперскими. Борода его за захват ли крошек, рыбьей чешуи, или за какую другую провинность, не подпускалась к губе, огибала рот на расстоянии, и нейтральное пространство было гладко выбрито и синело индюшачьей синью. Виктор Батькович налил две кружки браги и сказал, что ни при каких обстоятельствах не пропадет и что уже начал готовить лес на четырехтонную деревяшку, на которой проедет по Катанге в любую воду и куда как раз встанет этот «дурак», и он назвал дизель и через стену указал в его сторону большим пальцем:

– Так что ты, Михалыч, за нас не переживай, а если еще будет борт, то отправь нам в счет той пушнины (он указал в будущее) – мешков пять муки, соли побольше и редуктор, я по рации скажу какой. А на лодке мы еще к тебе в гости приедем.

Но легко говорится и долго дело делается, и с лодкой он провозился почти до покоса, а на воду спустил лишь на следующий год, но уже с дизелем и готовую к дороге. Валить лес начал еще до Окоемова, и на месте распуская кедрины бензопилой, возил гибкими смолистыми пучками, а потом, когда доски подсохли, строгал рубанком, а гнутые кедровые корни вырубал на шпангоуты или упруги, по паре на каждый упруг. Несмотря на готовый образец, прежнюю полуторатонную кержацкую деревяшку, уйма сил ушла на подготовку, а главное, на расчет формы, задаваемой упругами, тем более что работать приходилось на ощупь, опираясь лишь на знания, полученные от ангарцев и дубческих кержаков, переделавших за свою жизнь столько лодок, что лепили их безо всяких расчетов, независимо от размеров и управляясь чуть не за неделю.

Особенно удручал его беспомощный вид донницы, толстой донной доски, с закрепленными по концам кормой и носовилом, но едва ее длина покрылась крутыми ребрами упругов, как засвистел в белом каркасе мореходный ветерок, нанося Мангазейскими временами, отрядами Мирона Шаховского и Данилы Хрипунова, походами по Обской губе и Тазу на парусных кочах и коварством Василия Обдорского, нанявшего для охраны первопроходцев кунных самоедов князца Нили и вступившего в изменную думу с тундровыми юраками.

Лодка стояла на месте Стасова трактора под железными воротами, и Витя, легко перевернув ее на талях, установил вверх дном, по отвесу вывесил упруги и, закрепив каркас, взялся за обшивку. Доски, плоско разваливаясь от середины, должны были, выгибаясь винтом, круто сходиться у носовила и кормы, и самым захватывающим было постепенное – от упруга к упругу – прилегание, прилипание сопротивляющегося и норовящего уйти вниз пружинистого набоя, когда на каждый удар молотка дерево отвечало изменением тона и с каждым гвоздем крепла гулкая натяжка корпуса.

Снова перевернув лодку, он пришил борта, забрав оставшийся выгиб, и середина, будто взятая в ладони, приобрела наконец тот особенный коробчатый вид, свойственный ангаркам. Если смотреть сбоку, борт имел форму длинного, лежащего на спине полумесяца, прикрывающего с боков тайну схода набоя к носу и корме, так и не скрытую и вырывающуюся, чтобы открыть потрясающий обвод носовой части, могучий и летящий перелив формы, пропеллерность перехода от развалистой середки к бритвенной остроте высокого носовила, очерк которого с его бегущим наклоном и задавал стремительную стать судна.

Не меньше сил потребовала установка дизеля, со всеми соединениями, редуктором, валами, винтом и рулевым пером, происходившая на том же месте под Стасовыми воротами, откуда корабль был спущен на воду лебедкой по бревнам-покатам. И хотя Витя двадцать раз заводил на берегу, совсем другое чувство испытал, когда дизель затарахтел на воде, будто опасался, что тот взбунтуется от смены стихий. Но он так же завелся, вслепую прострелявшись копотью, бурым и синим дымом, и прозрев прозрачной сизо-дрожащей струей, под которую Мишка так любил подставлять ладонь – настойчивая отрывистость невидимых толчков приводила его в восторг, так же как и сам дизель с чеканной беготней клапанных коромысел и жирным блеском извилистого тела, сочащегося соляркой, сыто пробрызгивающей из-под штока ручной подкачки.

С момента закладки лодки до ее спуска прошел долгий год, главным событием которого стала гибель быка, ушедшего осенью и провалившегося в болотину неподалеку от дома, где он и замерз, потому что ударил мороз, и когда Виктор пришел из дальней избушки, было уже поздно. К лету Витя остался с одной коровой, и поездка на Енисей приобрела все более очевидную необходимость – нужны были бык, продукты на зиму и бензин, да и по-человечески хотелось движения – и Насте, истомившейся от сиденья на одном месте с Мишкой и хозяйством, и самому Вите, стосковавшемуся по дороге, Енисею и товарищам. Но даже если бы Кондромо было на десять лет завалено продуктами и быками, он все равно бы отправился в свое путешествие, и как раньше была неполной его жизнь в тайге без Насти и Мишки, так теперь она задыхалась без енисейских просторов, которые, чем дольше он сидел на одном месте, тем сильнее жгли душу, требующую единства, достигаемого лишь во снах, когда плыл сквозь его покачивающийся дом весь огромный Енисейский край с реками, хребтами и поселками.

– Миша, ты замерзнешь. Ты простудишься, иди к маме!

– Да не замерзнет он никогда и не простудится! Если ты этого не захочешь. Куртку надень, Мишок! С Богом! – так началось их путешествие после испытаний лодки и покоса, непривычно короткого из-за того, что половина прошлого сена осталось, не съеденное быком.

Самым муторным делом, как обычно, была погрузка, и как обычно, отвязался Кучум, и пришлось ждать, пока он набегается, но в конце концов все были в сборе, и лодка, затарахтев, пошла по лаковой летней воде. Черемуха стояла в огороженном досками закутке, откуда терпко наносило навозом и его запах мешался с запахами дизельного выхлопа и отцветающей прибрежной травы. Ближе к корме топырила вбок жестяную трубу дощатая рубка. В ее задке Витя оборудовал нечто вроде кокпита, где сидел или стоял по пояс в рубке, озирая реку и лодку, с уложенным вдоль пустых бочек необходимым скарбом, начиная с ветки и мотора и кончая литовкой, которой Виктор подкашивал траву для Черемухи – на берег ее выводили только на ночевку – и то по двум трапам и с большими трудами, хотя вскоре она пообвыкла и так освоилась, будто всю жизнь провела на плаву.

Пороги проходили на самом малом, лодка, спустив слив, увесисто соскальзывала к его бушующему подножью,