берегов, за которыми вставала горная синь. Вскоре, подпрыгивая на рытвинах, подстрекотал отец Дионисий. На самой бровке яра лежала на траве доска, и они сидели на ней, как на лавочке, свесив ноги над Тунгуской, и некоторое время говорили, а когда встали – отцу Дионисию было пора в храм исповедовать – Виктор попросил благословения и, уходя, обернулся с горячим и нелепым: «Спасибо!», на что отец Дионисий с каким-то светлым и торжествующим отчаянием помотал головой и вскинул к небу глаза и руки, и этот протяжный всхлест его дланей был выразительней всяких слов.

Чего только не рассказывали отцу Дионисию на исповедях, с какими советами не подходили, чего не спрашивали! Стоит ли ставить самолов после того, как тебя поймал рыбнадзор, что делать, если неотступно снится ушедший муж, причем вслед за вопросом следовало подробное описанием того, что он во сне с этой женщиной проделывал. Рассказывали о «суседушках» с козлиными копытцами, спрашивали, бить ли телку, делать ли аборт, и мало кто интересовался, как молиться и что такое бессмертие души, а один известный промысловик все рассказывал о летающих тарелках, с детским ожесточением оспаривал существование Бога, и было непонятно, зачем он пришел.

Приходила женщина, плакала и спрашивала, виновата ли она в смерти мужа, сгоревшего в своем доме через год после того, как она от него уехала вместе с тремя детьми. Отец Дионисий знал и семью, и Володю, охотника и рыбака, до мозга костей енисейского малого, которого Людмила, учительница математики, все подбивала уехать с Севера, причем главным козырем было образование детей, хотя на самом деле ей просто обрыдло все то, что составляло смысл жизни Володи, в чем она боялась признаться, потому что строила из себя удалую крестьянскую бабу, с деланым размахом принимая гостей и неестественно горланя частушки. Она и себе не признавалась и верила, что едет ради детей, но отец их почему-то не учитывался – считалось, что с ним говорить бесполезно, он знать ничего не хочет, кроме тайги. Оно так и было, больше того, этот здешний корневой человек в любой другой обстановке потерялся бы и запился, поскольку склонность была, как у многих горячих и мягких людей.

Жену он любил до безумия, как и ребятишек, и ничего не подозревая отпустил «повышать квалификацию» в Красноярск, откуда она через месяц прислала письмо, что нашла жилье и работу. Летом приехала и после долгих и душераздирающих разбирательств отбыла с детьми и резолюцией: «Если хочешь – приезжай. Мы тебя ждем».

Володя сходил на охоту, съездил к Людмиле под Абакан и вернулся окончательно раздвоенный и убитый, а на следующий год по выходу с промысла сгорел в собственном доме, будучи по всем признакам убит и сожжен соседом, вором и пьяницей, так и оставшимся на свободе – копать это темное дело никому не хотелось. Летом Людмила приезжала отправлять контейнер с вещами и осаждала отца Дионисия.

И от этих каждодневных разговоров, от постоянного убеждения, увещевания людей, ничего не желающих видеть, кроме своего «я» и относящихся к отцу Дионисию лишь как к средству решить какой-то свой отдельный вопрос, а не вопрос всей жизни, от бесконечных творящихся вокруг нелепостей, бывало, вдруг охватывало жесточайшее отчаяние, и едва он успевал обороть его постом и молитвой, как что-нибудь снова происходило, и стоило на долю секунды расслабиться, вскипал в душе бугрящийся поток мыслей о вопиющем неустройстве людской жизни, о повсеместной человеческой темноте и слепоте, мыслей, которые приходилось одолевать великим трудом души, и чем больше он их омаливал, тем сильнее они нарождались, и благодать наступала или в молитве, или когда что-то вдруг протаивало между ним и пришедшим к нему человеком, вроде этого Виктора, своими горящими глазами пронзительно напомнившего сгоревшего Володю.

Тем временем добывший шестерню Виктор бродил по Монастырскому в поисках сальниковой набивки. Узнав, что в Мироедиху собирается вертолет, он пошел в порт и встретил там Проньку, которому обрадовался как родному.

– Ты чо в порту сидишь?

– Да вот ребят жду, прилететь должны.

Пронька обрадовался еще больше Виктора, сказал, что хочет его угостить, и полез в карман засаленных штанов, где кулак долго и неудобно возился, собирая пятаки и натягивая ветхую ткань. Дать денег на водку было нельзя, и Витя, протянув бумажку, обставил, мол, на – а там добавишь, и Пронька, быстро прекратив поиски, ушел и вернулся с бутылкой и двумя котлетками на хлебе в салфетке. Зябко поведя плечами, Пронька закусил, пустился в расспросы о кондроминской жизни, о себе рассказав, что работает в строительной бригаде, где «вот-такие-вот ребята». Бутылка закончилась, и к порту подъехал «козел». Из него выскочили Окоемов с каким-то мужичком.

Оказалось, что они тоже здесь по делам и отправляют груз на вертолете, который задерживается, что Витя может не волноваться, его привезут «как вазу» и посадят, так что все – хорош стоять, погнали «гусей в Рим»… Второй мужик был не кто иной, как Ветвистый, оказавшийся небольшим и сухокоренастым. У него было скуластое лицо и впалые щеки, словно пришитые к костям крепкими стежками. Они с Виктором все не могли запомнить, как кого зовут, и обращались друг к другу «Кондромо» и «Ветвистый». Пронька под шумок отошел.

В машине с той снисходительной терпеливостью, какая бывает у трезвого в пьяной компании, сидел за рулем здоровенный мужичище, не толстый и не распертый мышцами, а самого рядового сложения, но просто все его части, глаза, губы, руки были раза в полтора больше, чем у обычных людей, так что в его присутствии каждый ощущал себя подростком, и казалось, если бы все человечество состояло из таких экземпляров, жизнь на Земле протекала бы иначе. Звали его Шалаем. Пассажиры надоели ему до ужаса, и он уже ничего не говорил, а только пожимал плечами и отрицательно покачивал головой, а Окоемов с Ветвистым всячески его допекали, ругали за плохой стакан и обсуждали каждое движение: «Ты чо, картошку везешь!», или: «Дело было не в бобине – большой чудак сидел в кабине», или: «Кончай возиться – “крузачину” раздавишь!» – и действительно, когда Шалай елозил в кресле, оно так скрипело и отгибалось, что было страшно. Немедленно появилась литровая бутыль с остатками водки, немедленно поехали на берег в магазин под названием «У Галины», где вышла короткая заминка – Галина отошла к соседям, а мужики увидели знакомого в подъехавшем грузовике и бросились выяснять про какую-то вертолетную «смолку».

А сбоку пыхнуло енисейским простором, колыхнуло великим разряженим, готовым втянуть, всосать без остатка, и Витя отошел на край к запредельно одинокой лавочке, стоящей