шлепко рассекая стоячий вал на тяжелые пласты и оставаясь необыкновенно ходкой и устойчивой. Берега неслись с той волшебной податливостью, какая бывает лишь при спуске вниз, дизель работал, как точные и сытые часы, и пройдя первый порог, Витя весело и выпросительно подмигнул Насте, и она налила ему браги, часть которой он плеснул за борт, что-то пробормотав на ухо скользящей воде. Осушив ледяную кружку, он крякнул: «Ну, л-ладно», сделал хихикнувшему Мишке грозные глаза и глянул вперед, где бесконечными ступеньками раздвигались высокие синие берега. Брага растекалась по телу и усиливала новое, совершенно иное, судовое ощущение, какого никогда не испытываешь, несясь на дюральке с мотором, вцепившись в штурвал или румпель и еле успевая вписаться в поворот, – на новом судне можно было спокойно ходить по всей длине, переставлять груз и, свесившись с носа, слышать поглощаемый деревом отдаленный рокоток дизеля и журчащий шелест рассекаемой воды, таинственный и космически спокойный.

И снова тревожила дорога, наползающие мысы, скрытые хребтами обступающие пространства, вся неподъемная ширь которых обнажалась лишь сквозным просветом Енисея, его морскими далями, планетарными прострелами плесов и разлетами берегов, которые Виктор не видел, казалось, вечность. Люди, встреченные посреди этой бескрайней дороги, были до последней пуговицы напитаны Енисеем, он сочился из глаз, из уст, проходил сквозь уши, выплескивался самыми простыми разговороми про сети, бревна, ветра… И Енисей в этих словах был живым и высшим существом, о сосредоточенной воле которого можно было только догадываться по внешним и отрывочным проявлениям – вот Енисей стал у деревни, захлебнувшись водой, а вот продвинулся выше и увел воду, а вот пропустил, и это в этом «увел» и «пропустил» было столько же одушевленной воли, сколь и непостижимой выразительности языка.

И живые, одержимые своими многоверстными заботами ветра, тоже казались частью Енисея, его прозрачными руками или крыльями, и если в тайге они то и дело теряли определенность направления, размазываясь в бесконечных переходах, то Енисей одним взмахом плеса сурово правил их по румбам.

Едва задувала верховка, или южный ветер, поднимая суетливую частую волну и принося липкое тепло, дождевую и снеговую шлячу, как начинали ждать севера, который с возмущением «прогонит назад» всю эту сырь, скрепит раскисшую жизнь и вычистит, продует небо до стеклянной ясноты, взрыв Енисей против шерсти суровым валом, таким медленным, что иногда кажется, будто ветер стоит на месте, держа воду за шершавые гребни, а Енисей, обминясь, нехотя переваливается под его тяжелые ладони. Бабья слезливость и вредность верховки сидит в печенках, не давая управиться с сеном или заваливая сырым снегом путики, а север и зимой, и летом приносит холод, но его ждут как спасенья, и когда он задувает, какой-нибудь дубленый дед, выйдя на еще слякотный угор и озирая седой вал, бросит с гулким одобрением: «Вишь, пыхтит, к утру закобенит!» – и север будто услышит и навалится, свирепый и седобородый, наливая хрустом снежную грязь и закобенивая раскисшие души до звону. А порой казалось, что верховка и север – коса и камень, одна неистовая семейка, никак не поделящая Енисей и не считающаяся ни с временем, ни с людьми, которое поколение терпящих эту транссибирскую распрю с каменных кос.

Особенно любил Виктор первые летние севера, с отчетливой и чуть пыльной далью Енисея, когда вода на горизонте вся в медленно шевелящихся клочьях, стальных протуберанцах далекого вала, за которым плывет на оловяной подушке выступ мыса с убогой тайгой и сизый танкер парит над водой неверной полоской, и если встать в лодке в рост, тоже привстает на непомерно вспухшей мазанине ватерлинии. Негаснущей ночью, когда сияет рыжее небо и любые ветра как по приказу потихают, бывает, все ходит волна, жилистая и складчатая, как горы с воздуха в сумерках, и тусклая, как магнетит, железная руда, когда напор воздуха так студен, что брызги, высекаемые носом лодки, теплы, как парное молоко, когда все должно остановиться, успокоиться, замереть, чтоб не мешать передаче туч и ветров следующему дню, и пепельная грива облака терпеливо ждет у горизонта, и кажется, у самого времени меняют огненных коней и кусок пути катится вне времени – даже тогда не ослабевает стеклодувная тяга в пламенеющей трубе неба.

Ближе к осени снова шла в набег низкорослая конница верховки, блестя ребристыми латами, тревожа берега и лихорадя гигантское тело Енисея, этого великого пролива, соединяющего две половины России, разболтавшиеся, отбившиеся от рук за шалое кочевое лето, и так стремящиеся врастык и враздрай, что даже к западу и востоку рули у машин с разных бортов и с зеркальным упорством тянут в стороны, и вот-вот раздерут на клочья, порвут, чуть смочит дождями старинные крепи, и уже, кажется, все! – пошла на разрыв, пропала, но глянешь в окна – гудит верховым гудом свирепый Север, кобенит плесы шугой, белыми полями, хватает рваной жестью и каленым железом, и вот уже склеивает бескрайний Енисей две половины державы мощным и спасительным ледоставом.

7.

Сколь ночей мечтал он о Енисее, сколь трудовых дней, пока выгибал, затягивал на носовило упирающийся набой, сколь верст вздыбленной порогами Катанги пронеслось вдоль гудящих бортов, но едва его выкинуло на долгожданный простор, все изменилось, отступило, будто берега и дали отвыкли и отбились от рук, особенно когда навалился север, и лодка, тяжко вздымаясь, поползла вдоль мыса. Черемуха несколько раз падала на загородку, скользя по навозной жиже, и было не до просторов, и Витя едва успевал смотреть то за коровой, то за стрелкой температуры опорного подшипника, а в конце концов так раздуло, что пришлось встать в Пакулиху и ждать ночи. Когда она настала и волна изможденно улеглась, поехали дальше и ехали, как казалось, вечность. Потом Витя заглянул в рубку, и там спала, разметавшись и рассыпав волосы, Настя, и Мишка беспомощно и пухло надувал губы, и голова его лежала на Настином локте, как раз на вене, куда Виткор колол ее во время приступа давления, когда потерялся бык. И Настино лицо в отсвете незакатного неба вдруг показалось таким пронзительно-дорогим, что стало в душе что-то катастрофически плавиться, и пришлось вернуться на свое место, и погрузить, вложить пылающую голову в студеные ножны неба, и тут произошло то, о чем он мечтал столько времени.

Как бывает зимой в проколевшем, давно не топленном доме, запирает дымоход пробкой плотного ледяного воздуха, и дым лезет в избу едкими лентами из-под дверцы, и не утолкать его назад, пока не залезешь на крышу и не кинешь в трубу подожженную газету. Но как только провалится рыжий факел в закуржавленную дыру,