на краю света, и там его так обдало пространством, что тишь и ведро, наставшие на сердце после разговора с отцом Дионисием, в разгоряченной душе вновь восстали, зазвучали по-новому жарко и сухо, и он почувствовал такую легкость, что почудилось, вот взлетит, чтоб прозвенеть и рассыпаться, навсегда осесть сизой пылью на зеркале плеса, как вдруг к лавочке подошли две намазанные девахи с папиросами и пивом. «Сейчас заговорят, и нужно будет шутить, зубоскалить с ними…» – не успел он подумать, и будто околдованные его волей, девушки зажестикулировали, замахали руками и оказались глухонемыми.

Шалай довез до угла, обещав забрать к вертолету, и они шли по деревянному тротуару, и их шаги отдавались твердо и гулко, а перед ними с тем же дробным и гулким стуком шел козел, колыхаясь, длинной шерстью с репьями, и они не успели нахохотаться над Шалаем («Как ты думаешь, Ветвистый, он все-таки лилипут или карлик?!» – «Да Шалапут он сосветный!»), как добавила забавы козлиная задница, которая вдруг вывернулась мерзопакостной розовой трубкой и стала вылуплять блестящие маслины, и они падали на тротуар тоже с очень твердым, костяным или даже металлическим звуком, и вдруг Ветвистый уж вовсе схватился за живот и закричал, глядя на козлиный горошек, оказавшийся каким-то странным, рассыпчатым и состоящим будто из блестящих камушков:

– Бляха-муха, много козлов видел, но чтоб гайки отливали – впервые!

– Точно гайки! – заорали Витя с Окоемовым, держась за бока и друг за друга, и Витя снова поразился свойству водки не только усиливать любое впечатление, перетапливать его в нечто горячее и выпукло-прозрачное, но оплавлять им и окружающий мир, как тогда с девками и теперь с горошком – ведь только подумал о твердости этого тротуара, о звуке, с каким все об него бьется, как горошек превратился в гайки.

– Сюда, – сказали Ветвистый с Окоемовым и пнули дверь. На веранде стоял стол с закусками и пустыми бутылками, играла музыка, и где-то сзади виднелась плотная спина спящего человека с задранной майкой.

– Садись, – сказал Окоемов, – с этим Ветвистым сколько водки ни бери, всегда второй раз идти придется!

На стене висела карта, и едва Митя на нее глянул, как сразу зашевелился синий ствол Енисея, налились венами речки в зеленых долинах, и набухло с востока поджаристой корочкой плоскогорье, и они уже вовсю обсуждали с Окоемовым планы заброски, тыкая пальцами в карту, толковали про какое-то «размежье профилей» возле озера Катэола, и Ветвистому еле удалось их отворотить к столу, где уже стояла в двух больших стаканах размашисто налитая водка. Третий стакан держал Ветвистый и в третий раз кричал криком, ударяя на «долго»:

– Я буду долго гнать велосипед?!

На что Окоемов отвечал:

– Ты, главно, дуру не гони!

Через полчаса на диване раздалось шевеление и с него сорвался взлохмаченный, розовый и круглый, как мяч, человек, которого тут же, отбив от стены, кинуло к двери, и он повис, схватившись за косяк, как в лузе, тряся головой и говоря:

– Ой, парни, моя-то меня потеряла поди!

Он еще раз тряхнул головой, выпил протянутый стакан и тут наконец в его глазах, как в сбитом бинокле, все встало на места, и он протянул руку:

– Санька. Бескишков, – и похлопал себя по выпуклому пузу.

Оказалось, что он и есть хозяин, который еще с утра подвергся налету гостей, начавшемуся с безобидного посещения соседа. К моменту захода Шалая с Окоемовым и Ветвистым уже сменилось несколько поколений гостей, и царил некто Артурыч и с ним придворные Гранотырь и Драгонир, а хозяин лежал заколдованной похрапывающей принцессой. Теперь, когда он очнулся, небытие оказалось настолько глубоким, что он даже не понял, где находится, настолько нова была обстановка, и дело заключалось не в столе, стоявшем по-другому и в окружении незнакомых лиц, а в каком-то безвозвратном изменении мира, цвета воздуха и выражения предметов, от которого, казалось, пропущено что-то невосполнимо важное и тоска по потере или недоделке дотла выедает душу.

Последнее, что он помнил, была спортивная возня Драгонира с Гранотырем, которые не умели спокойно сидеть и постоянно затевали то гибельную для стульев войну на руках, то нуднейшую игру в шахматы с кряхтением, почесыванием ног и межходовочной постопарицей, то какой-нибудь спор, вроде того, сколько метров до соседского козла, на ящик водки, который никогда не ставился. Перед баламутами была эра снабженца из магазина «Кембрий», совпавшего с приходом жены на обед, а перед этим – «вертунов» – вертолетчиков, искавших Петьку, Санькного соседа, чтобы он забрал наконец с площадки фюзеляж от Ан-2, выпрошенный им год назад на балок под моторы и прочую береговую всячину. Еще раньше был поход к соседу за гайками и в магазин, а в основании стоял тот же сосед, пришедший со своей бутылкой и тихой просьбой опохмелиться в присутствии живого человека – в девять утра, когда мирно и вдумчиво позавтракавший хозяин собрался отремонтировать на крылечке «дружбу» и попилить дров.

Рассказывая, Санька, запустив руку вниз, выудил и бахнул на стол литровую бутылищу, слил картошку, построгал гольца из морозилки и подарил Мите целый клок сальниковой набивки.

– Мужики, ничо что в мундирах? Картофан нынче богатый, – сказал Саня, грохнув посреди стола кастрюлю с огромными дымящимися картохами в ошмотьях кожи.

– Да у вас тут, я смотрю, все богатое, – сказал Ветвистый, перефутболив картошку и дуя на пальцы, – если уж козлы гайками серут!

– Ну конечно! Щас пойдете! Ладно! Давайте, мужики! – сказал Саня, подняв стакан, выпил его и уже собрался закусить, как вдруг вздел на гостей округлившиеся глаза:

– Обожди, какие гайки?

– Ну на девять вроде. Да, Ветвистый? Ты же там рылся? Как петух в навозе.

– Ну-у-у, па-а-адла! – осев, пропел Александр холодеющим тенором, – а я-то смотрю, он лыбится еще, когда вышли с Петькой-то. У меня же все на крылечке лежало, где разбирал. Козел-то соседа, он с ним и приплелся. Он раз ведро солидола сожрал. Дак его, козла, такой дристофон поймал – весь тротуар улил, и хоть бы хрен, а я чуть ногу не сломал. Хоть бы ты сдох, тварина! Чтоб тебе в другой раз цепь сожрать или рессору проглотить!

– Это что, – сказал Ветвистый, – вот у нас козел был – часы жрал. Раз стенные замесил. Сначала гири полезли, так и бегал с имя по деревне, пока ногой не наступили. И ничего: идут. Кукушка, правда, испортилась.

– Ой, сдохну! Чо кукушка-то – замолчала?

– Куда там – козлом орет!

Хохоча, вывалали на улицу, собрали гайки, и день завершился обретением потерянного. Радостный хозяин еще налил, а тут подъехала машина и одновременно пришла жена с полной