– Что происходит? – то и дело спрашивает Джошуа.

Бедный малыш, снова и снова думаю я, стараясь прогнать из головы воспоминания. Перед глазами всплывают картинки, и я дергаю себя за волосы, чтобы убрать их…

После особенно сильной схватки и истошного вопля сестры – я сжимаюсь, думая о том, что его наверняка слышат все наши соседи, – показывается головка ребенка. Она растягивает и разрывает нежную кожу сестры.

– Эллисон, выходит! – сказала я дрожащим от страха голосом. – Уже почти вышел!

Стиснув зубы от боли, Эллисон жалобно простонала: «Нет!» – и заплакала. Потом сдвинула ноги и рукой попыталась затолкать головку ребенка обратно.

– Эллисон! – встревоженно закричала я, хватая ее за руку. – Не надо!

Она ударила меня, но очень слабо, и тут началась очередная схватка и, несмотря на ее желание удержать ребенка внутри, младенца словно вытолкнуло наружу мощной волной. Охваченная благоговейным ужасом, я следила, как из Эллисон вылезает покрытая слизью головка. Мать и вылезающее на свет дитя вместе показались мне какой-то страшной, уродливой языческой богиней.

– А-а-а-а! – закричала Эллисон. – Нет, нет, нет! – Она замотала головой из стороны в сторону. – Нет, нет, нет!

– Элли, потужься еще разок, – попросила я. – Еще разок, и все. Давай! – приказала я, хотя никогда в жизни не смела ей приказывать. Эллисон замолчала, посмотрела на меня – и послушалась. – Эллисон, давай еще, последний раз. Всего один раз, ребенок выйдет, и тебе больше не будет больно. Обещаю!

Эллисон кивнула; она дышала часто-часто и неглубоко. Я быстро поправила ей подушки; вся дрожа, она с трудом приподнялась на локтях. Потом пристально посмотрела на меня, и на ее лице появилось такое знакомое решительное выражение. Ее серо-голубые глаза едва не вылезали из орбит, губы сжались в нитку.

– А-а-а-а-х! – закричала она, и мне на руки вдруг выпал младенец, весь в околоплодной жидкости и крови. Девочка. Крошечная девочка, покрытая толстым слоем кровавой слизи. Потрясенная, я брезгливо отодвинула ее подальше от себя на вытянутых руках – как будто нечаянно схватила чью-то использованную прокладку.

– Это девочка, – сказала я, потому что не знала, что еще сказать и что делать.

– О господи! – закричала Эллисон. – И что мне теперь делать? Что мне делать? – Она упала на подушку и забилась в истерике. Она вся дрожала, с головы до ног. – Пожалуйста, унеси это… существо, Бринн! Пожалуйста! – молила она. – Убери!

Я посмотрела на новорожденную малышку. Она не кричала и не сучила ножками, а тихо лежала у меня на руках; ее маленький ротик то открывался, то закрывался. Она была похожа на рыбку, которую вытащили из воды.

– Эллисон, что мне с ней делать? – неожиданно для себя самой я разозлилась на сестру.

– Мне все равно, мне все равно, только унеси, убери отсюда это… существо! Пожалуйста!

Я снова посмотрела на малышку. Она по-прежнему не издавала ни звука, хотя ее грудка быстро-быстро поднималась и опускалась. Я схватила с прикроватной тумбочки ножницы и стала неумело перерезать пуповину. Получилось, но с трудом. Как будто я резала очень толстую, пульсирующую веревку. После того как я обтерла новорожденную полотенцем, я отнесла ее в дальний угол комнаты и уложила на груду тряпья. Взяла еще одно чистое полотенце и сунула его между ног Эллисон, стараясь остановить кровотечение. Я боялась, что ее нужно зашивать. Все грязные простыни и полотенца я запихала в мешок для мусора; туда же сунула окровавленные спортивные штаны.

– Не волнуйся, Эллисон! – говорила я, накрывая дрожащую сестру одеялом. Она закрыла глаза и, как мне показалось, задремала. – Я обо всем позабочусь! – Я покосилась на девочку, которая лежала в углу. Тонкая ручка выпросталась из полотенца, в которое я ее завернула; она как будто к чему-то тянулась. – Я сейчас вернусь!

Волоча за собой полный мешок для мусора, я побежала вниз по лестнице; мешок глухо колотился о каждую ступеньку. Я понимала, что времени у меня очень мало. Надо прибрать в комнате Эллисон и отвезти малышку и сестру в больницу. Только как уговорить сестру? Она была в шоке и ничего не желала слушать. Мне кажется, она тогда думала, что если не будет смотреть на ребенка, то все закончится быстрее и создастся впечатление, что все происходит не на самом деле.

Я затащила мешок с окровавленным бельем в гараж и кинула в большой контейнер, а сверху навалила другой мусор, чтобы снаружи ничего не было видно. В доме пронзительно зазвонил телефон. Я не знала, что делать. Может быть, звонят родители; хотя мы уже не были маленькими, они по-прежнему регулярно нас контролировали, проверяли, чем мы занимаемся. Телефон звонил не умолкая. Значит, точно родители… Я схватила трубку.

– Алло!

– Бринн! – услышала я голос отца. – Что там у вас? Ты что, бегала?

– У нас все хорошо, – солгала я. – Я была в гараже, выкидывала коробку из-под пиццы.

– Мама попросила меня узнать, как у вас дела. Все в порядке?

– Конечно, папа! – досадливо ответила я. – Что у нас может быть не в порядке?

– Знаю, знаю, ничего, – согласился отец. – Мы будем поздно, после полуночи.

Я посмотрела на часы. Было почти девять; летнее солнце только начинало заходить.

– Не волнуйся, папа, все будет хорошо, – сказала я.

– Ладно, – сказал он. – Пока, Бринн!

– Пока, папа. – Я отключилась и поспешила в комнату Эллисон, перескакивая через две ступеньки.

Распахнув дверь, я невольно застыла при виде открывшейся мне сцены. Как будто после резни! Несмотря на то что я выкинула все окровавленные полотенца и простыни, на постели Эллисон расплывалось громадное алое пятно; даже стены почему-то были забрызганы кровью. Эллисон выглядела ужасно. Под глазами у нее я заметила черные круги. Она по-прежнему вся дрожала, хотя мне казалось, что в комнате жарко и душно.

Я пошла к бельевому шкафу, чтобы взять еще одно одеяло, и вдруг в голове у меня что-то щелкнуло. Младенец должен плакать, а он не плачет! Я подошла к малышке, лежащей на груде полотенец. Она посинела и не двигалась. Одна крошечная ручка подпирала подбородок. Вторая безжизненно свисала вдоль тельца. Тощие ножки тоже не двигались; они распластались, как у лягушонка на уроке биологии.

– Нет, – прошептала я. – О нет…

– Бринн, я боюсь! – плачет Джошуа.

Я моргаю глазами, стряхивая ужасные воспоминания, и, наконец, останавливаюсь, стараясь сосредоточиться на настоящем. Джошуа что-то говорит. В голове у меня крутится только одна мысль: бедный малыш. Бедный, бедный малыш!

Страх накрывает Клэр с головой, он проникает в кровь, в мягкие ткани, в кости. От страха она забывает, как дышать. Она боится не за себя, а за Джошуа, за благополучие и безопасность своего сына.

Она смутно понимает, что все окружающие смотрят на нее, все ждут от нее чего-то. Мать Чарм открывает рот, но, видимо, решает промолчать.