– Мы сейчас не о них.

– Нет, не о них. Ты говорила о церковных деньгах. А они тут совершенно ни при чем, – сказал Катоха.

– Они при всем. Эти деньги Рождественского клуба – единственное, что осталось в нашей власти. Мы не можем помешать наркодилерам продавать отраву перед нашим домом. Или помешать городу отправлять наших детей в паршивые школы. Мы не можем помешать людям вешать на нас всех собак за беды Нью-Йорка или помешать армии призывать наших сыновей во Вьетнам после того, как Вьетконг подрезал ногти на ногах белым солдатам. Но пенни и центы, которые мы скопили ради десяти минуток любви нашим детям на Рождество, – они все еще в нашей власти. Что в этом плохого?

Она обвела рукой заросший пустырь, ближайшие дома, старый вагон Слона в соседнем квартале, а за ним – гавань и статую Свободы в дневном мареве.

– Оглянись. Разве это нормально? Тебе это кажется нормальным?

Катоха вздохнул через зубы. Спросил себя, как можно жить в этой дыре и оставаться такой наивной.

– В мире вообще нет ничего нормального, – сказал он. – Не понимаю, как ты на что-то надеешься.

От замечания ее гнев сдулся, как воздушный шарик, и лицо смягчилось. Она оглядела его с любопытством, потом вытерла уголок глаза тыльной стороной ладони и переместила вес на другую ногу.

– Зачем ты здесь? – спросила она.

– Из-за дела.

– Нет. Именно здесь. Проповедуют внутри. По воскресеньям. А не на задворках. Тебе нужно внутрь.

Он пожал плечами.

– Мне твоих проповедей хватает, – сказал он. – Последняя особенно славная. Мне нравится, как ты разбушевалась.

Теперь она нахмурилась.

– Тебе смешно?

– Вовсе нет, – ответил он. – Прослужи ты с мое, мыслила бы так же, как я. Мы с тобой одинаковы. У нас же одна работа, помнишь? Мы убираем то, что больше никто не хочет убирать. Грязь. Вот наша работа. Мы убираем за другими людьми.

Она горько улыбнулась, и вновь маска, которая ей так шла, – жесткой дамы, которая глядела с нескрываемым нетерпеливым безразличием и с которой он впервые столкнулся в церкви неделю назад, – упала, раскрывая ранимую, одинокую душу. «Она такая же, как я, – подумал он изумленно. – Такая же потерянная».

Он с трудом взял себя в руки и выпалил:

– Ты спрашивала, почему я здесь на самом деле. Я скажу. Прежде всего я знаю, что здесь ваш дьякон. Он умеет скрываться. Но мы его все равно найдем.

– Ну и ищите.

– Дело в том, что мы действуем мягко, стараемся не тревожить людей. Но местные не идут навстречу. Когда мы спрашиваем, они отвечают: «только что был здесь», или «только что ушел», или «он вроде как в Бронксе». Его покрывают. Но ты должна кое-что понимать. И можешь донести это до остальных…

Он придвинулся. Она поняла, что морщины на его лице появились из-за переживания и тревоги.

– Тот, кому нужен ваш Пиджак, послал за человеком не из города. Очень опасным. У меня нет о нем никаких сведений, не считая имени. Гарольд или Дин. Фамилия неизвестна. То ли Гарольд. То ли Дин. Не знаю. Как бы его ни звали, он человек лютый. Не то что оболтус, которого вы спровадили.

– Гарольд Дин.

– Так точно. Гарольд Дин.

– Мне предупредить людей?

– На вашем месте я бы держался подальше от флагштока.

– Он ведь наш! Каждое утро там сходится не меньше тридцати человек. Даже Димс нас там не трогает.

– Сходитесь в другом месте.

– Нет другого места. Отдадим флагшток – и тогда всё. Останемся пленниками в собственных домах.

– Ты не поняла. Теперь под ударом не только ваш дьякон. Я читал рапорт. Этот самый Гарольд Дин…

Она молча на него уставилась, и он осекся.

Ему хотелось сказать: «Он убийца, и я не хочу, чтобы вы ему подвернулись под руку». Но он не знал, как она отреагирует. Даже не знал, как выглядит этот Гарольд Дин. Никакой информации, не считая рапорта ФБР без фотографии – только описание в самых общих чертах, что это негр, что он «вооружен и чрезвычайно опасен». Катохе хотелось сказать: «Я переживаю за тебя», – но он не представлял, как это сделать. Да и было это уже и не к чему, потому что она опять разозлилась, темные глаза горели, красивые ноздри раздулись. И тогда Катоха сказал просто:

– Он опасен.

– В этом мире ничто не опасно, пока так не скажут белые, – ответила она плоско. – Тут опасно. Там опасно. Вы уж можете не учить людей в этом районе, что опасно, а что нет. Можете не учить, каков мир.

Он ответил ей слабой печальной улыбкой и покачал головой. Ну вот, пожалуйста.

– «Мы»? – сказал он.

Он отшагнул, вышел из тени церкви и повернулся к полицейской машине. Еще одной мечте конец. Много их у него было. Наверное, он даже рад. Слез с крючка. Ответственность, волшебство, о которых рассказывала бабушка, оказались слишком тяжкими для него. Любовь – настоящая любовь – не для всех.

Он медленно прошел вдоль церкви, касаясь правой рукой задней стены, медленной, неуверенной походкой того, кто только что видел, как рухнуло здание.

Сестра Го следила, как он бредет прочь, и ее сердце скакнуло в пятки. Что-то кольнуло. Она ничего не могла с собой поделать.

– Я не о тебе лично, – крикнула она вслед.

Он остановился, но не обернулся.

– Я надеялся принести новости получше, – сказал он. – О деле.

Она потупила глаза и пнула одинокий сорняк. Поднять взгляд оказалось слишком страшно. Хотелось, чтобы он ушел. А то сейчас было чересчур. Хотелось, чтобы он остался. А то сейчас было мало. Ее чувства были как две большие волны, столкнувшиеся друг с другом. Она не помнила, чтобы когда-нибудь находилась в таком состоянии.

Наконец она подняла взгляд. Он дошел до угла и уже собирался свернуть к патрульной машине, где дожидались его напарник, мисс Изи, Бам-Бам и Доминик – все из того дурацкого мира, где его никогда не увидят как следует. Все слепы – никто не видит человека за формой, за кожей. Сестре Го и самой было невдомек, почему она видела человека внутри, а другие – нет. Она уже раздумывала об этом, когда он в первый раз уехал из церкви, и пришла к выводу, что они с этим полицейским не похожи ничем, что бы она сама ни наговорила при первой встрече. Она убирала грязь. Он ловил злодеев. Она – уборщица. Он – коп. В любви каждый из них уже связан с кем-то другим. Но зато они оба еще ни разу не ощущали этот не поддающийся описанию дух, это особое чувство, эту особенную