— Если кто заболеет, из дома не выходить, — проговорил после паузы староста. — Будем молить Небо о прощении и поддержке.

— А где же служитель? — раздались голоса. — Где лас Виталит?

— Он в отъезде, — староста вздохнул. — Неотложное дело, пришлось уехать посреди ночи. Лас Вилор ко мне чуть ли не в полнось постучался, предупредил. Жаль, что его нет сейчас с нами, но будем надеятся, он вернется до того, как закроют границы. Впрочем, может, все обойдется.

Меня кольнула обида, неоправданная, эгоистичная. Время, чтобы заехать к Стемеру, Вилор нашел, а чтобы попрощаться толком со мной — нет…

Что ж. Я подожду, день или два. И если закроют город, если он не вернется… Я сама поеду за ним. И верну его, пусть даже с помощью ненавистной тьмы.

* * *

А еще через день "закрыли" не только Гритак, но и нашу деревню. Стражи прибыли рано утром, и под их пристальными взглядами деревенские перегородили две основные дороги вбитыми в землю деревянными колышками, обвязанными красными и серыми лентами. Лас Стемер снова собрал нас и объявил, что перемещения из одного населённого пункта в другой без особых разрешений временно запрещены, а кроме того, закрывается школа, и детям положено находиться дома. Впрочем, сидеть по домам настоятельно рекомендовалось всем.

В обед же в деревне заболело сразу трое. К вечеру их стало пятеро. Говорили о внезапно проявившемся жаре, доходящем до бреда, ломоте, слабости и неприязни к свету. О последнем — почти шёпотом, с оглядкой.

Пятым из заболевших был лас Гренор. И хотя от нашего целителя, чрезмерно злоупотреблявшего огненной водой и совершенно равнодушного к проблемам находящихся под его попечением людей, никто не ждал реальной помощи, сам факт его болезни вызвал настоящую панику.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Отсутствие Вилора в деревне пугало жителей деревни еще больше. В это тревожное время люди нуждались в поддержке, а без целителя и служителя они ощущали себя осиротевшими слепыми котятами. Что изменило бы присутствие представителя Неба? Что так, что так — на прямой разговор оно все равно не выйдет, от болезни не излечит.

Я, Телар и Север сидели дома, переделав все возможные дела и развлекая друг друга играми, беседами и разного рода рукоделием, вот только мысли мои были настолько далеко от братьев, что я едва ли понимала смысл как их, так и своих собственных слов.

Вилор.

Вилор в городе.

А я ведь знала о море, знала о том, куда он отправился, и так, о Небо, так постыдно потратила свое желание. Поддавшись глупой обиде, думая, лелея лишь собственную заботливо выпестованную, по большей части надуманную боль. Обиде и, чего уж там таить от себя самой — сладострастной, порочной тяге, не имевшей никаких оправданий. Тогда как могла — да нет, должна была — сделать так, чтобы Вилор просто остался.

Но я думала только о себе. И если с ним что-то случится… я поеду в Гритак. Завтра же, вечером. Никто не остановит меня, а попробует остановить — им же хуже. Тьма со мной.

После принятого решения всегда становится легче, с этим я и уснула.

К утру заболевших стало одиннадцать. Деревня притихла, замерла, словно безоружный охотник в лесу, прислушивающийся к усиливающемуся реву медведя-подранка.

В полдень в дверь постучали. Мать с отцом, сидящие за столом, тревожно переглянулись, а я вскочила и побежала к двери. Глупая надежда безо всяких оснований сдавила сердце.

За дверью стояла знахарка Тама. Белые косы спускались на грудь.

— Доброго дневного неба, ласса, — мать встала за моей спиной, настороженная, даже ощерившаяся, как защищающая нору волчица.

Знахарка кивнула, не отрывая от меня тёмного завораживающего взгляда.

— Вестая, — я поняла, что она скажет, стоило только деревенской ведьме произнести мое имя. — Там люди болеют. Пойдем. Надо помочь.

— Вы с ума сошли? — мать вышла вперёд, встав между мной и знахаркой. — Никуда она не пойдёт. Люди болеют, при чем тут моя дочь?

— Угомонись, Аркана, — ласса Тама словно нехотя перевела взгляд на мать. — Ты дочь-то свою хоть видела или только свое в ней отражение? Сила у ней, искра. Лечить может. Кому много дано, с того и спрашивают. Что поделать.

Я в ужасе смотрю на знахарку, хотя она и не сказала про тьму, но… но никакой искры у меня нет и не было, и матери это прекрасно известно, и…

— Замолчи, — шипит мать таким голосом, который я никогда у нее не слышала. — Не тебе, демоново отродье, судить, что моя дочь должна и кому.

— Все равно она уйдет, Аркана, — седовласая женщина прислоняется к косяку. — Дверь закроешь — в окно выскочит. Кому сила дана, себе не принадлежит и тебе тоже. Целительница дочка твоя, молодая, сильная, не то что Белус, ее хворь не возьмет. Отпусти ее, Ара. Не удержишь.

Мать молчит, и я молчу. Потому что все это ложь, и от мучительного убийственного стыда горит лицо. Не целительница, а ведьма, как выразилась мать — демоново отродье. И действительно ушла бы в окно, только не жизни спасать, а бежать за мужчиной, которому я не нужна.

Странно, что слова об искре не удивили мать. Словно она это… знала. Догадывалась.

— Что скажешь, Тая? — вдруг говорит она, бесцветно и устало. — Пойдешь?

— Пойду, — свой голос я тоже не узнаю.

— Что происходит, Ара? — раздается голос отца.

— Ничего, Тар, — откликается мать. — Все… Все в порядке.

* * *

Весь день мы с Тамой ходим по деревне из одной избы в другую, под отвратительно-ярким солнцем, гневно ударяющим в виски, словно гремящее металлическими музыкальными дисками.

Может, не будь этих двенадцати лет, которые я провела в тени (несмешной каламбур) ощущая себя проклятой из-за договора с тварью, сейчас мне было бы тяжело выносить эти взгляды своих же соседей, полные подозрительного, давящего предубеждения. Но я умею не обращать внимания на взгляды.

— Как вы себе это представляете? — тихо говорю я знахарке. — Все увидят. Кто-нибудь да увидит.

— Люди у нас неплохие, но довольно темные, — отвечает Тама. — Суть работы целителя им непонятна. Они ждут чуда, колдовства. Я буду твоим прикрытием, девочка. Это не твоя забота.

И она прикрывала, уводя заботливых родственников, окуривая избы тлеющими сухими травами "злобоносными для здравящих", закрывая меня плотным пологом, позволяя тьме без угрозы разоблачения набухать и шириться под ним.

— Ты моя помощница, стой смирно, глаза в пол, — усмехаясь, говорила Тама. — Я буду делать и говорить многое, все для отвода глаз. Иначе никак.

Лечить эту хворь… тяжело. Муторно. Долго. Она — словно иголки в стоге сена, словно впившиеся в кожу дворовой псицы блохи, семечки на клубнике.