Все фотографии Сэмми были тюремными. На одной была прекрасная девушка с грустным видом по имени Дрема, пожизненная без права пересмотра. Сэмми сказала, что у Дремы это было единственное фото себя. Она отдала его Сэмми, когда та вышла под опеку Берндта. У этой Дремы никого не было. Она отдала свое фото Сэмми потому, что хотела, чтобы кто-нибудь на воле помнил ее, думал о ней иногда. Я никогда не встречала Дрему. Ее перевели на север еще до моей посадки. Но я понимала, почему она отдала свое фото Сэмми, чего она хотела от нее. В Сэмми было что-то оставшееся от внешнего мира – прежнего мира, свободного. Бедная Дрема, наверно, думала, что, если она будет жить в сердце Сэмми, ей будет легче. Это так угнетало меня, что мне хотелось разорвать это фото, когда Сэмми не видела.

Праздновать нам было нечего, но иногда мы тусили. Конан обожал устраивать тусы в нашей камере. Он всех подговаривал набирать побольше колес. Для этого вы покупаете арахисовую пасту в столовой или, если у вас нет денег, как у меня, берете пасту у Конана. И перед тем как идти за таблетками, лепите кусочек пасты себе на нёбо. Приняв таблетки, вы открываете рот, как лошадь, чтобы показать, что все проглотили, и вас отпускают, но вы не глотаете таблетки, а приклеиваете языком к арахисовой пасте. У кого вставные челюсти, те прячут таблетки под ними. А некоторые прячут просто за щекой. Люди со всего блока 510 набирали колеса. После вечерней поверки Конан доставал нычку. Он растирал колеса донышком флакона от шампуня и делал «коктейль», растворяя таблетки в пищевом контейнере с холодным чаем. Это был наш белый чай. Сэмми проскальзывала в наш блок и к нам в камеру, когда минутная стрелка часов была на недоумочном красном клине и двери были открыты.

– Потеха на подходе, – сказал Конан, намешивая коктейль.

Я отпила из кружки без особого восторга. Сэмми отказалась. Она сказала, что в завязке. Я знала, что могу быть в завязке и все равно пить коктейль. Все мы разные. Был субботний вечер. Конан включил радио на песнях по заявкам Арта Лабо, которого все любили слушать.

«Эта песня от Тайни, из Пеликановой бухты, для Лулу, известной также как Бонита Голубые Глазки. Тайни хочет сказать Лулу, что он любит тебя больше всего на свете и его сердце всегда будет твоим. Он ждет тебя в любое время, и он никуда не собирается».

– Это потому, что ублюдок мотает пожизненный срок, – сказал Конан.

Заиграла старинная песня. Голос певца выводил трели и рулады, и на меня, против воли, накатило желание близости. Я выпила еще кружку коктейля.

Когда дверь открылась снова, к нам ввалились новые люди. Лора Липп накрыла голову подушкой, пытаясь отгородиться от происходящего. Конан принялся хлопать себя по бедрам, а Кнопка стала танцевать для нас.

Потом я тоже танцевала, хотя смутно помню это. В основном со слов Конана: «Иногда ты что-то видишь и должен это получить».

Конан был сильным и мускулистым – он неспроста получил свое имя, – и он смешил меня. Я перестала смеяться только ближе к ночи, когда оказалась на его шконке, и он принялся обрабатывать меня языком, напористо, но нежно. А я шептала: «Иисус Христос». Конан умел не только смешить, но и дарить ощущения посильнее. Мы еще были в процессе, когда раздался грохот. Конан подскочил, перестремавшись, и треснулся головой о верхнюю шконку. Это офицер Гарсия, патрулировавший наш блок, шарахнул по окошку своей дубинкой.

Нужный настрой пропал, так что мы с Конаном прекратили наш внезапный номер. Он ободрал голову до крови, я перевязала ему рану, и мы выпили еще коктейля. Все перебрались в ванную, куда копы не могут заглянуть через окошко.

Наверно, потому, что Кнопка была самой молодой и мелкой, она всех доставала. Она начала говорить о Боге. Она сказала, что это Бог на дозорной вышке во дворе. Кто-то спросил, на какой именно вышке, на первой или второй?

– У него высокий кругозор, – сказала она. – Он видит нас.

– Это не Бог, – сказал Конан. – Это сержант Ринтлер, еще один Элмер Фураж, кемарит там, балду гоняет. Высматривает всяких ублюдков.

Конан заговорил, растягивая слова на ковбойский манер.

– Мэ-эм, отойдите, мэ-эм. Не усложняйте себе жизнь, мэ-эм.

Кнопка заплакала.

– Но они контролируют все небо. Такой теперь мир. Если Его нет на башнях, где Бог? Где Он?

В ванную вошла Лора Липп. Мы замолчали и уставились на нее.

Она выглядела как зомби. Она выпила наш коктейль. Ее нахлобучило.

– Я из Яблочной долины, – сказала она.

– Мы знаем, – выкрикнули все.

Сэмми встала, собираясь вытолкать Лору из ванной.

– Но я никогда не знала. Я не слушала. Не слышала. Я никогда не понимала, что это значит. Долина яблок. Это про искушение. Верно? Грех. Понимаете? Отравленный плод. О, это так хорошо, – сказала она, – когда есть на чем выместить гнев, наказать кого-то за свою боль. Это истина, известная каждой женщине, не мне одной. Каждой, кто бьет своего ребенка вешалкой или ремнем или кто трясет младенца, без разницы. Ты делаешь это потому, что тебе хорошо. Никто не признается в этом. Никто вам не скажет, что это так. У них не хватит храбрости. Я вам говорю. В нас входит дьявол, и мы делаем это, чтобы стало хорошо. Я бы хотела, чтобы меня остановили, но никто не сделал этого. Бог, Он остановил руку Авраама. Он вмешался. Но где Он был, когда я в нем нуждалась? Его не было рядом. Никто мне не помог. Никто.

Она споткнулась, как слепая, опустилась на четвереньки и зарыдала.

Той ночью я позволила себе лечь с Конаном. Кругом творилась такая чертовщина, что я нуждалась в ком-то адекватном.

Мне приснилось, что я выиграла на телевикторине. Назвали мое имя, и зазвучали громогласные аплодисменты, поздравления и свист. Словно оглушительный водопад рукоплесканий и оваций. Я припустила к сцене под этот гвалт, устроенный в мою честь, и проснулась.

Конан уже встал и прикладывал влажную туалетную бумагу к ссадине на голове. Я поправила ему повязку.

– Голова меня убивает, – сказал он. – Я не мог спать, потому что меня все время будило это зррррп, зрррррп, словно кто-то пытался завести машину, которая уже на холостом ходу.

– Мне приснилось, что я выиграла в телевиторине.

– Типа… новую машину! Фишка такой викторины в том, что с машиной не прилагается красотка. Ты ее не получаешь. Только машину.

В тот день мы все мучились на работе с бодуна после колесного коктейля.

– Чувствую себя как Блакула, – сказал Конан. – В той финальной сцене, где его настигает солнце и от него остается один жирный дым, поднимающийся от пустой одежды.

За ланчем в деревообделочном цехе Конан дал мне понять, что он «вообще-то не думал никого кадрить». Я любила Конана, но не в этом плане. Это была игра в инцест в моей игре в семью, и мы были просто друзьями.

Мимо цеха прошел офицер Гарсия. Конан выкрикнул: «Йо!» И указал на свою перевязанную голову, злобно зыркнув на него.