Д’Анджело нанес краткий визит в Переделкино, где нашел Пастернака «в форме, радушным». Борис подтвердил, что подписал договор с Фельтринелли, а потом упомянул о своей встрече с Анатолием Котовым, директором Гослитиздата, который предложил ему «пробить публикацию «Доктора Живаго» при условии внесения в него всех необходимых исправлений». Такой компромисс – это «абсурд»,[419] пожал плечами писатель. Затем они с гостем обсудили вопрос о том, зачем вообще Гослитиздату понадобилось делать такое предложение. Пастернак все еще был убежден, что редакторы прекрасно знают, что никогда не уговорят его выхолостить свое произведение. Они лишь тянут время в надежде, что Фельтринелли поддастся давлению и оставит идею опубликовать роман.

Д’Анджело уверил Пастернака, что надежды Гослитиздата ни на чем не основаны. «Фельтринелли хочет дать серьезный старт своему юному издательству, для чего ищет громкие имена, – объяснил Д’Анджело Борису, – и даже если его одолеют сомнения, рядом с ним работают люди, способные ему объяснить, что «Доктор Живаго» – самое что ни на есть громкое имя». Д’Анджело также напомнил Пастернаку, что Фельтринелли, несмотря на его безусловную приверженность коммунистической партии, никогда не потерпит такую бесцеремонную цензуру. Напротив, он будет с гордостью выступать в защиту права на творческую свободу. Пастернак, сдаваясь, развел руками.[420] «Будем надеяться, что так и будет», – был его единственный ответ.

В середине сентября редколлегия «Нового мира» официально отвергла роман в длинном и ядовитом выговоре-письме: «Нас взволновало[421] в Вашем романе… то, что ни редакция, ни автор не в состоянии переменить при помощи частных изъятий или исправлений: речь идет о самом духе романа, о его пафосе, об авторском взгляде на жизнь… Дух Вашего романа – дух неприятия социалистической революции. Пафос Вашего романа – пафос утверждения, что Октябрьская революция, Гражданская война и связанные с ними последующие социальные перемены не принесли народу ничего, кроме страданий, а русскую интеллигенцию уничтожили или физически, или морально».

Этот грязный пасквиль в основном досталось писать бывшему коллеге Ольги, Константину Симонову. Четыре других члена редколлегии, включая соседа Бориса, Константина Федина, подписали документ. Они осуждали «злобность» выводов Юрия Живаго о революции: «Есть в романе немало[422] первоклассно написанных страниц, прежде всего там, где Вами поразительно точно и поэтично увидена и запечатлена русская природа. Есть в нем и много откровенно слабых страниц, лишенных жизни, иссушенных дидактикой. Особенно много их во второй половине романа».

Письмо вместе с рукописью было доставлено курьером на дачу к Пастернаку. И Борис, которому критика была как с гуся вода, совершает типичный для себя поступок: через неделю после получения этого ядовитого письма великодушно приглашает Федина на воскресный обед. Пришедшим в гости друзьям он объявил: «Я еще пригласил Константина Александровича [Федина] – так же чистосердечно и открыто, как и в прежние годы, – так что не удивляйтесь». Когда сосед пришел, Борис попросил его не упоминать о том, что роман отвергнут, и они сердечно обнялись.

К началу нового, 1957 года советские чиновники все больше стали переживать из-за того, что Фельтринелли отверг все требования и приказы вернуть рукопись. В попытке надавить на итальянского издателя Гослитиздат послал Фельтринелли письмо, ставя в известность, что роман будет опубликован в Советском Союзе в сентябре, и прося отложить итальянскую публикацию до этого времени. Фельтринелли примирительно ответил, что ему не трудно удовлетворить эту просьбу. Однако, как заметила Ольга, то, что письмо из Гослитиздата[423] было попросту маневром для получения передышки, очевидно следует из указанной в нем даты.

7 января Пастернак подписал с Гослитиздатом договор. Ни он сам, ни Ольга не поверили редактору Анатолию Старостину, когда тот сказал о романе: «Я сделаю из этой вещи[424] апофеоз русскому народу». Старостин был пешкой в игре, а договор – лишь уловкой, попыткой заставить Фельтринелли вернуть рукопись. Ясно одно: советские власти не хотели публикации романа – ни в России, ни за границей.

Под конец того года, 16 декабря, Борис писал другу: «Я не знаю, известно ли Вам, что около года тому назад Гослитиздат[425] заключил договор со мной на издание книги, и если бы ее действительно выпустили в сокращенном и цензурованном виде, половины неудобств и неловкостей не существовало бы… Так в двух резко отличных видах выходило Толстовское «Воскресение» и множество других книг у нас и за границей до революции, и никто ничего не стыдился, и все спали спокойно, и стояли и не падали дома».

В середине февраля из-за напряжения, нараставшего вокруг попыток предотвратить публикацию, Борис заболел. Он страдал от мучительного недуга, который считали артритом колена правой ноги – той самой, которую он раздробил, упав в детстве с лошади. Вначале его лечили в московской больнице, а потом перевели в филиал Кремлевской больницы в Узком – там лечили видных советских функционеров, – и он не возвращался в Переделкино более четырех месяцев.

Той зимой Московский Художественный академический театр начал работать над новой постановкой «Марии Стюарт» Фридриха Шиллера – пьесой в стихах о последних днях Марии, королевы Шотландской. По заказу театра Пастернак сделал перевод этого произведения. До болезни он с удовольствием присутствовал на репетициях. Главную роль исполняла одна из ведущих московских актрис того времени, Алла Тарасова. 7 мая он писал Тарасовой из Кремлевской больницы: «12 марта[426] я направлялся в город на одну из последних репетиций перед генеральной. Я уже видел Вас в нескольких отрывках, я довольно ясно представлял себе, каким откровением будет Ваша Стюарт в целом… И вдруг, сделав шаг с дачного крыльца, я вскрикнул от нестерпимой боли в том самом колене, которое в близком будущем я собирался преклонить перед Вами, и следующего шага я уже не был в состоянии сделать».

По словам Ольги, «боли были страшные, и ему казалось, что он умирает». (Тем не менее это не помешало ему продолжать работу над однотомником стихов в перерывах, когда боль утихала достаточно, чтобы он мог держать карандаш.) Опасаясь за свою жизнь и боясь, что никогда больше не увидит Ольгу, он написал ей из больницы девять писем: