Бывают еще такие высказывания, когда человек, хорошо известный своим умом, говорит что-то такое, что кажется идущим от глупости. Как однажды мессер Камилло Палеотто сказал об одном человеке: «Этот дурак как только стал богатеть, так сразу и помер»{295}.

Сходно с этим способом некое колкое притворство, когда человек, как уже сказано, весьма разумный, делает вид, будто не понимает того, что на самом деле прекрасно понимает. Так однажды маркиз Мантуи Федерико ответил одному зануде, который докучал ему, жалуясь, что какие-то его соседи силками ловят голубей с его голубятни, и при этом держал в руке одного, запутавшегося в силке лапой, – так, как он нашел его мертвым, вместе с силком. Маркиз сказал, что поручит разобраться с этим делом. Но зануда, не унимаясь, все твердил о нанесенном уроне, показывая на удавленного голубя и говоря: «Так что же, что же мне, по-вашему, государь, делать-то?» Наконец маркиз сказал: «По-моему, похоронить этого голубя в церкви все-таки совершенно невозможно, поскольку он, надо полагать, удавился от отчаяния».

Близко к этому сказанное Эннию Спиционом Назикой. Однажды Сципион пошел к Эннию, желая о чем-то переговорить, и с улицы позвал его по имени, но откликнулась служанка Энния, сказав: «Хозяина нет дома». При этом Сципион явственно слышал, как сам Энний наказывает служанке ответить, будто его нет дома. Так он и ушел ни с чем. Через какое-то время пришел Энний к дому Сципиона и тем же самым образом стал вызывать его снизу. Сципион громко сказал: «Его нет дома». – «Как так? – вскричал Энний. – Будто я не знаю твой голос!» – «Экий ты невежа, – отвечал Сципион. – В прошлый раз я поверил твоей служанке, что тебя нет дома, а ты сейчас не веришь мне самому»{296}.

LXXVI

Еще удачно выходит, когда человека уязвляют в то самое место, куда он прежде уязвил собеседника. Так поступил Алонсо Карильо. У себя в Испании, состоя при дворе, он за некоторые юношеские и не очень тяжелые проступки был по приказу короля заключен в тюрьму, где провел одну ночь. На следующий день он был освобожден и, придя во дворец, вошел в некую залу, где находилось множество рыцарей и дам. И синьора Боадилья, смеясь над его арестом, сказала ему: «Синьор Алонсо, я была очень огорчена вашим несчастьем: ведь все, кто вас знает, думали, что король, скорее всего, прикажет вас повесить». Алонсо тут же отпарировал: «Синьора, и я ужасно этого боялся; но все-таки надеялся, что вы упросите отдать вам меня в мужья». Видите, как было остро и находчиво сказано; ибо в Испании, как и во многих других странах, есть обычай: если кого-то ведут на виселицу и какая-нибудь публичная девка попросит отдать ей этого человека в мужья, то ему даруют жизнь{297}.

Подобным образом ответил и живописец Рафаэль двум кардиналам, с которыми был коротко знаком. Они, желая заставить его высказаться, в его присутствии судачили об одной написанной им картине, где были изображены святые апостолы Петр и Павел, говоря, будто у обоих апостолов очень уж румяны лица. Тогда Рафаэль сказал: «Не удивляйтесь, господа: я написал их так, тщательно изучив предмет. Ведь несомненно, что святые Петр и Павел даже на небесах краснеют от стыда за свою церковь, управляемую такими, как вы»{298}.

LXXVII

Остроумными также бывают высказывания, содержащие лишь скрытую приправу шутки. Так, когда один человек с великими слезами и стонами оплакивал свою жену, которая удавилась на смоковнице, другой подошел к нему, потянул за одежду и сказал: «Братец, не будешь ли так любезен дать мне отросток этого дерева, чтобы я посадил его у себя в саду?»{299}

Есть еще другие высказывания – как бы спокойные, выдержанные, произносимые неспешно и с серьезным видом. Так, один поселянин, идя с сундуком на плечах, задел им Катона и сказал: «Эй, поберегись!» – «А что, у тебя еще есть что-то на плечах, кроме этого сундука?» – отвечал Катон{300}.

Еще бывает смешно, когда человек, сделав ошибку, чтобы исправить ее, говорит что-то невпопад, так что выходит глупость, однако ведет сказанное к намеченной цели – и выкручивается из неудобного положения. Так, недавно во флорентийском совете заседали одновременно два заклятых врага, как часто бывает в этих республиках. Один из них, из дома Альтовити, задремал; и хотя его враг из дома Аламанни ничего не говорил и не должен был говорить, кто-то из сидевших рядом с ним, желая подшутить, разбудил его, толкнув локтем, и сказал: «Разве ты не слышишь, что́ говорит такой-то? Отвечай, члены синьории спрашивают твоего мнения!» И этот Альтовити, еще толком не проснувшись и не успев ничего подумать, вскакивает с места и кричит: «Синьоры, я выступаю против всего, всего, что сказал Аламанни!» Аламанни отвечает: «Ах, а я и не говорил ничего». Но Альтовити, не смущаясь, продолжает: «И против всего, что ты скажешь!»