Можно было бы рассказать, господа, и о многих других ситуациях, дающих повод для смешных высказываний всякого рода. Например, когда говорят с робостью, или с удивлением, или с нелепой угрозой, или с неудержимой яростью, а кроме того, когда приводят необычные случаи, способные вызвать смех; подчас это – когда человек замолкает в изумлении, подчас – сам неуместный смех. Но кажется, сказанного уже достаточно, поскольку шутки, состоящие в словах, по-моему, умещаются в границах, которые мы очертили в этой беседе.

Те же, что выражаются в действии, хоть бесконечно разнообразны, однако их можно свести в немногие виды. Но как в первом, так и во втором роде главное – обмануть ожидание: ответить иначе, нежели ожидает собеседник. И если хотим, чтобы шутка была принята, она должна быть приправлена или таким обманом, или притворством, или насмешкой, или порицанием, или сравнением, или чем-либо еще. И хотя все шутки возбуждают смех, но этим смехом они оказывают различное воздействие: ибо одни имеют в себе определенную элегантность и умеренно забавны, другие уязвляют – когда неявно, а когда публично; иные имеют в себе долю скабрезности, иные вместе со смехом вводят в краску стыда, иные отчасти даже сердят. Но в любом случае следует учитывать расположение душ слушателей; ибо у удрученных бедствием шутки часто только усиливают горе, и есть болезни, которые только тем сильнее разгораются, чем больше против них применяют лекарства.

Итак, если придворный в своих остротах и шутках считается со временем и лицами, со своим положением и не слишком часто прибегает к ним (потому что поистине раздражает, если кто весь день, при любом разговоре и подчас совершенно некстати только этим и занимается), можно назвать его острословом. Пусть только остережется быть столь острым и колким, что его сочтут злоязычным, и уязвлять беспричинно, а тем более с открытой ненавистью, людей или слишком могущественных (что совершенно безрассудно), или слишком слабых (что жестоко), или слишком преступных (что бесполезно), или говорить вещи, обидные для тех, кого он не хочет обидеть (что грубо и глупо). Ибо некоторые будто видят свой долг в том, чтобы жалить без разбора кого угодно и при любом случае, а там будь что будет. Иные ради красного словца не стесняются даже запятнать честь благородной дамы, что уже дело вовсе безобразное, достойное тяжкой кары; ведь в этом случае женщин можно причислить к слабым: уязвлять их – дело недостойное, ибо они, не владея оружием, не могут защитить себя.

Но и помимо всего сказанного, человек, желающий слыть приятным в беседе и остроумным, должен от природы быть способен к любым видам галантной речи, сообразуя с ними свои повадки, жесты и облик. Чем более его вид будет серьезен и невозмутим, тем более сочным и остроумным покажется то, что он говорит.

LXXXIV

Ну а вы, мессер Федерико, рассчитывая отдохнуть под этим облетевшим деревом под мои сухие разглагольствования, вероятно, уже пожалели об этом, и вам кажется, что вы зашли в харчевню в Монтефьоре. Поэтому будет хорошо, если вы, как опытный скороход, выйдете несколько раньше обычного, чтобы успеть пройти весь путь, избежав ночлега в дурной гостинице.

– Нет-нет, – ответил мессер Федерико. – Я пришел в такую хорошую гостиницу, что думаю задержаться здесь подольше, чем рассчитывал сначала. Так что, пожалуй, отдохну еще, пока вы не доведете до конца начатое рассуждение, от которого у вас осталась еще одна часть, заявленная вами в начале беседы: я имею в виду то, что вы называете розыгрышем, и нехорошо будет вам обмануть нашу честную компанию. Но поскольку вы уже прочли нам прекрасную лекцию о шутках и вселили в нас смелость к использованию их, приводя в пример столь выдающиеся умы, столь великих людей, князей, королей, пап, то я вполне уверен, что в розыгрышах вы внушите нам такую отвагу, что мы осмелимся обратить какие-то из них даже против вас!

– Вы будете не первые, – смеясь, ответил мессер Бернардо. – Но может быть, вам и не удастся. Меня столько разыгрывали, что я от всего берегусь, как те собаки, которые, обварившись кипятком, боятся и холодной воды. Но раз уж вы хотите, чтобы я говорил и на эту тему, надеюсь, что смогу обойтись немногими словами.

LXXXV

Мне кажется, розыгрыш есть не что иное, как дружеский обман в чем-то, что не обидно, или если уж обидно, то совсем немного. И как когда в шутках говорят против ожидаемого, так в розыгрышах вызывает смех то, что поступают против ожидаемого. И они тем больше нравятся и получают похвалы, чем они умнее и скромнее; а кто разыгрывает, не разбирая, с кем это допустимо, а с кем нет, тот часто наносит обиду, из чего потом возникают недоразумения и тяжелая вражда. Но ситуации, когда бывает возможно затеять розыгрыш, почти те же самые, в которых рождаются шутки.

Чтобы не повторяться, скажу только, что розыгрыши бывают двух родов, каждый из которых можно, в свою очередь, разделить на много разновидностей. Один род – когда кого-то искусно разыгрывают каким-нибудь тонким и забавным способом. Второй – когда расставляются как бы сети с некой приманкой, а человек спешит обмануть себя сам.

Пример первого рода – это розыгрыш, который недавно устроили двум знатным госпожам, чьи имена я называть не буду, посредством одного испанца по прозванию Кастильо.

– Да почему же вы не хотите их назвать? – спросила синьора герцогиня.

– Не хочу, чтобы они приняли это в обиду, – ответил мессер Бернардо.

– Нет ничего неприличного в том, чтобы устраивать розыгрыши и с государями, – сказала с улыбкой синьора герцогиня. – Я сама не раз слышала, как разыгрывали и герцога Федерико, и короля Альфонсо Арагонского, и королеву Изабеллу Испанскую, и многих других великих монархов; и они не только не обижались, но и щедро награждали тех, кто это затевал.

– Нет, все равно я их называть не буду, – повторил мессер Бернардо.

– Ладно, рассказывайте так, как вам нравится, – согласилась синьора герцогиня.

И мессер Бернардо продолжил:

– Некоторое время назад при одном известном мне дворе один благородный придворный нанял в слуги некоего бергамского крестьянина, который так красиво одевался и с таким усердием прихорашивался, – хотя его делом было только следить за быками, ибо никакого другого ремесла он не знал, – что, если кто не слышал его речь, то принял бы его за изысканного кавалера. Так вот, двум упомянутым госпожам рассказали, будто прибыл ко двору испанец, служивший у кардинала Борджиа{326}, по фамилии Кастильо – талантливейший человек, музыкант, мастер танцевать и плясать и самый смышленый придворный во всей Испании. И обе эти синьоры, имея величайшее желание поговорить с ним, немедленно за ним послали и после самого почетного приема усадили и при всех принялись беседовать с ним, выказывая величайшее уважение; хотя почти все бывшие там знали, что он всего лишь бергамский скотник. И, видя, как почтительно обращаются с ним эти синьоры, какой честью окружают его, все помирали со смеху; тем более что этот молодец не говорил иначе как только своим мужицким бергамским говором. Но рыцари, устроившие розыгрыш, загодя уже сказали тем синьорам, будто испанец, кроме прочих своих талантов, великий мастер разыгрывать и превосходно говорит на всех языках, а особенно хорошо на ломбардском сельском наречии; так что дамы верили, будто испанец прикидывается, и то и дело, обращаясь в изумлении одна к другой, восклицали: «Нет, вы только послушайте, как он ловко копирует этот язык!» Словом, все время, сколько длилась эта их беседа, присутствующие надрывали бока от смеха; и нужно было, чтобы сам он много раз своими повадками выдал свое низкое происхождение, пока обе эти синьоры наконец с великим трудом поверили, что он был тем, кем был.