Эва закрыла «Журнал наказаний» и положила его на стол. Гэйб обнял жену за талию, видя, насколько она взволнована.

— Так, значит, с ними всеми обращались очень плохо, — мрачно сказала Эва. — Но маленькому Стефану доставалось больше, чем другим, просто из-за того, что он принадлежал к другому народу…

Перси кивнул, потом взял фотографию, что все так же лежала на столе перед ним, и протянул ее Эве.

— Вам стоит только посмотреть на Криббена и его сестру — и сразу поймете, насколько дурными они были. Этот снимок сделан перед тем, как Нэнси покинула Крикли-холл. И вы можете видеть, насколько несчастны сироты.

Эва неохотно взяла фотографию, ей более чем хватало собственного горя, к чему было видеть еще и чужие беды… Ее рука слегка дрожала, держа потрескавшуюся черно-белую фотографию, и женщина почувствовала, как ее сердце начинает биться быстрее… Утро и без того было тяжелым и полным разочарований, а теперь еще и это…

Перси поднялся и обошел стол, чтобы встать рядом с Эвой и видеть фотографию. Гэйб убрал руку с талии жены, хотя и остался рядом. Он уже видел эту фотографию, но она продолжала притягивать его.

Это был отпечаток восемь на шесть дюймов, видимо, сделанный старомодной камерой со стеклянными негативами, негатив того же размера, что и отпечаток. На снимке — дети, выстроившиеся в два ряда; те, что повыше, стояли по краям, а в центре первого ряда на стульях сидели двое взрослых. Детей фотографировали на лужайке перед домом, и парадная дверь Крикли-холла отчетливо просматривалась за их спинами. Изображение было очень контрастным, тени — глубокими, черные участки — почти непроглядными.

Эва внутренне содрогнулась, взглянув на Августуса Криббена и его сестру Магду.

Мужчине по виду можно было дать от сорока до шестидесяти лет. Его волосы, пышные на макушке, но почему-то сбритые на висках, были абсолютно белыми, но густые брови — темными. Он сидел на стуле, выпрямившись так, словно аршин проглотил, — худой человек с высокими скулами и впалыми щеками. Большие уши, подчеркнутые отсутствием волос на висках, мрачное лицо. Нос сильно выдавался над узкой прорезью рта. Глубоко сидящие черные глаза неподвижно уставились в объектив из-под кустистых бровей. Ни малейших признаков веселья не было в этом напряженном, застывшем лице, ни малейших признаков мягкости, и, возможно, из-за того, что Эва уже знала об этом человеке, ей показалось, в его лице не найти и следа жалости.

Криббен на снимке надел тесный твидовый костюм, но пуговицы пиджака были расстегнуты и полы разошлись, так что виднелась блестящая пряжка широкого кожаного ремня. Плечи Криббена были узкими, а кисти рук, лежавшие на коленях, — узловатыми, явно пораженными артритом. Простой галстук завязан туго, но узел висел ниже края пристежного воротника белой, в тонкую полоску рубашки. Подбородок над воротничком выглядел тяжелым, квадратным, зато шея, насколько ее можно было рассмотреть, казалась тонкой.

Рядом с этой тощей, но страшной фигурой сидела женщина с застывшим лицом — видимо, сестра Криббена, Магда. Между ними просматривалось явное сходство: у обоих черные, глубоко сидящие глаза, и оба смотрели в объектив камеры с явным подозрением. У Магды, как и у брата, длинный нос, тяжелый подбородок и тонкие суровые губы. Высокие скулы и неподвижность позы завершали сходство.

Матовые черные волосы Магды разделял пробор, сделанный посередине, сами волосы были заведены за уши и, наверное, собраны в узел на затылке. Женщина была одета в длинное черное платье, подпоясанное в талии, — его подол спускался как раз до высоких черных ботинок со шнуровкой.

Эва наконец оторвала взгляд от Августуса Криббена и его сестры, представлявших собой центр композиции, и посмотрела на девушку — на молодую женщину, стоявшую в конце заднего ряда группы.

— Это та самая учительница, о которой вы мне рассказывали? — спросила она Перси, показывая на фотографию. — Та самая Нэнси?

— Да, это Нэнси Линит, да покоится ее душа в мире.

— Вы думаете, она умерла?

— Я знаю, что умерла.

Эва всмотрелась в девушку, чьи светлые спутанные локоны окружали милое детское лицо. На плечи Нэнси набросила шаль, концы которой прикрывали ее руки, и Эва вспомнила, как Перси говорил, что у учительницы, его возлюбленной, была сухая рука: видимо, Нэнси сознательно прикрывала шалью свой недостаток? Глаза учительницы были большими и светлыми, и, хотя девушка не улыбалась, в этих глазах не таилось дурных чувств, но и радости в них тоже не наблюдалось.

Вообще-то на этой фотографии не улыбался никто. Все дети были похожи на маленьких беспризорников, серьезно смотревших в объектив, и ни в лицах, ни в позах не было и следа детской живости. Но… погодите-ка, один мальчик выделялся среди остальных, на его длинном лице блуждала не улыбка, а усмешка, открывавшая отсутствие переднего зуба. Он стоял в заднем ряду, ближе к середине, и был выше других детей, его рост был примерно таким же, как у Нэнси Линит.

Эва наклонила фотографию, показывая ее старому садовнику, и ткнула пальцем в мальчика.

— А вот это… это…

Нэнси пыталась вспомнить имя, которое упоминал Перси.

— Это Маврикий Стаффорд, — сообщил Перси. — Да, он мог позволить себе улыбаться, этот парень.

— Он единственный, кто выглядит вполне счастливым, — заметил Гэйб, наклоняясь к фотографии через плечо Эвы.

Перси кивнул.

— Да, только его имени и нет в том «Журнале наказаний». Он выглядел старше своих лет, да, и только его одного Нэнси не любила. Она говорила, этот мальчик — настоящая змея и хулиган. С Маврикием обращались не так, как с другими. Не скажу, легко ли ему это досталось, но по каким-то причинам Криббен и его сестрица благоволили к нему.

— А где здесь тот еврейский мальчик, Стефан? — спросила Эва, хотя была уверена, что уже и сама нашла его на снимке.

Перси подтвердил ее выбор.

— Да вот он, впереди, самый маленький из всех. Стоит перед высокой девочкой… это Сьюзан Трейнер, она все заботилась о малыше, вроде как взяла его под свое крылышко. Видите, она даже руку ему на плечо положила.

На Стефане Розенбауме были мешковатые короткие штаны, едва прикрывавшие колени. Мальчик казался очень худеньким, и его куртка, застегнутая на три пуговицы, была по меньшей мере на два размера больше. Густые темные волосы падали на лоб, а глаза, прекрасные, глубокие, исполнены грусти. Он был похож на эльфа. Как и у других сирот, его лицо отличалось серьезностью, но выражение не портило красоты, напомнившей Эве о ее потерянном сыне, Камероне. И хотя у мальчика на фотографии волосы и глаза были темными, а у Камерона светлыми — желтые волосы, ярко-голубые глаза. — оба выглядели одинаково невинными. И вновь проснувшееся отчаяние ударило в сердце Эвы, и она поспешно вернула фотографию старому садовнику. Повернувшись к Гэйбу, Эва прижалась к нему, и Гэйб осторожно обнял жену.

И тут же сказал, обращаясь к Перси:

— Но те двое детей, как его, Маврикий…