раму и вставили её на место прежней. Не сделай этого, заели бы нас комары: конец июня – время комариное.

И ещё одно:

Случилось это годом, может, позже. На Милюковский лесокомбинат вербовались со всей страны, из западной её части особенно. Для комбината работники такие в большинстве своём обузой лишь являлись, и начальство в страдную пору старалось растолкать их по соседним сёлам, убивая, что называется, двух зайцев: посёлок освобождался на какой-то срок от лишних ртов и преступлений, а сёлам как бы оказывалась помощь шефская. Имя легиону было такое: вербованные или мобилизованные; на языке старух получалось чуть иначе: облизованные. Сельских бичей тогда ещё не было, появятся позже. На местных эти «помощники» не задирались – побаивались, сидели по баракам, пили всё, что разливалось, играли в карты и проблемы свои внутренние, распри ли, решали поножовщиной. В сезон летнего наплыва «верботы» – барака три в Каменске ими набивалось – зарезанных или лишённых жизни по-иному было, как правило, человека три-четыре, и отец только успевал их, убийц и убиенных, увозить в Елисейск, сопровождать ли. С одной нагой, клеёнкой прикрытой, исполосованной «розочкой» женщиной и мне довелось как-то в «воронке» ехать в город. Вёз отец бывшую женщину в морг, а меня – в больницу с готовым лопнуть аппендиксом. Там же, в «воронке», в наручниках сидел и злодей – небольшого роста, бородатый, подавленный, вероятно, событием, паренёк. Запомнил больше женщину я, труп её, вернее.

И вот как-то раз – мама уехала тогда в Новую Мангазею хоронить свою первую свекровь, – ночью, проснулись мы от того, что в дом кто-то вошёл. Ночь светла – их видно: двое. Каким способом удалось им снять с петель сенную дверь, не знаю, так тайной и остался для меня этот воровской приём. А дверь, что в дом, не закрывали мы обычно, к тому же той ночью был с нами отец, уже затемно приехавший из города. Они вошли, возле порога тормознули: приглядываются. Мы с братом онемели от ужаса, и засыпали, правда, в страхе, по крайней мере я, так как рассказывали, изощряясь, друг другу на сон грядущий истории, одну круче другой: про вурдалаков, про человеческие ногти в котлетах, купленных на базаре, про руку человеческую под подушкой и прочую дребедень. А сестра, та тоже не от радости, заверещала: «И-и-и-и-и-и!» – только Лазаря поднимать. И тут же в комнате отца кровать: скрип-скрып. Вышел отец в прихожую, в белом нижнем белье, предстал перед визитёрами и спросил у них спокойно:

– И что вам тут понадобилось?

Появление отца для них оказалось явно неожиданным – гости замешкались, а после паузы один из них и говорит:

– Стакан, хозяин, не найдётся? – сказал и обмяк, обмяк и осел вдоль притолоки.

Другой сказал:

– Ук-к, – и вылетел в сени, обронив в полёте нож, а миновав скоренько по воздуху сени, сломал дверь кладовки.

Отец – следом, ухватив за воротник рубахи, вытащил волоком его за ворота, затем уволок туда же и второго, вернулся и, проходя возле нас, обронил:

– Спите… ладно.

Сенную дверь на место ставили назавтра. Мы с братом трудились, а отец всё стоял бездвижно на крыльце и разглядывал праздно косяк. Потом:

– Понятно, – вдруг сказал.

– Чё? – спросил брат.

– Ничё, – буркнул отец, с крыльца спустился и – на улицу.

«Ладно», – подумал я и спел песенку:

«Мы бредём по Уругваю, ночь – хоть выколи глаза, слышны крики: раздевают! Ой, не надо, я сама…» – и ещё что-то спел. А отец – тот ушёл, но недалече, вернулся – и день досиживать пришлось мне в картофельном поле.

Ну и ещё:

Нож зэковской работы, с цветной наборной пластиковой рукоятью, оброненный одним из ночных посетителей, мы с братом нашли за бочкой, в которой разводили когда-то чернила, а через недельку, посмотрев военный боевик, упражнялись с ним на сенной двери, чуть-чуть не порешив сестру, внезапно возникшую в дверном проёме. Сестра промолчала, но толку-то – выдала нас изуродованная нами дверь. Суток трое после провели мы с братом на Кеми, пекли молодую картошку, варили рыбу, мечтали о дальних странах, блуждая взглядом меж созвездий, и спали под обласком, тесно друг к другу прижавшись от холода, но разных ужасов на сон грядущий не рассказывая, пока… пока отец в командировку не уехал.

Тогда брат спросил:

– У тебя с ней было что-то?

А я устал, я был с дороги, я взглянул мельком на брата и ответил:

– Ничего.

И потом уже, когда они ушли, а я захмелел, не стал, что вспомнилось мне, отгонять.

Демобилизовался я. Было это весной, в конце мая. Кемь, вскрывшись, разлилась, и попасть в Каменск, пока не наладили переправу, пока несло по реке лёд, я не мог. С неделю болтался по безразличному мне Елисейску, думал о родителях, которых не видел три года, пил водку с сослуживцами, вернувшимися кто со мной, а кто и раньше, заглядывался на девушек, против чар которых за время службы напрочь утратил защитную реакцию, а в пединституте, на физмате, учился той порой друг мой Ося, который с годик после этого поучит тувинских детей арифметике, посмотрит на тамошние обычаи, испытает на себе законы, ему чуждые, а затем плюнет на педагогику, решив, что не нужна тувинским детям арифметика, вернётся домой и станет шоферить. Закончился у них последний семестр, готовились они к выпускным экзаменам. И среди забот этих устроилась у них в общежитии беспричинная вечеринка, на которую Ося затащил и меня. Я вошёл. И первой, кого увидел, была она. Я много пил, хотел казаться морским волком и думал, будто не пьянею, а просто веселюсь, и полагал, что к ней я равнодушен. Танцевал с какой-то юркой шпулькой, нацепившей себе на голову мою бескозырку и без умолку болтавшей о преподавателе диамата, который двинулся от неё рассудком и дарит ей колготки, а на колготках пишет: «Сегодня вечером возле пристани. Сгораю». Я целовался с этой хохотушкой, чуть не жуя от долгого воздержания её губы, и всё мне виделось ясным, решённым: с ней, с этой егозой, я буду нынче до утра. А провожать пошёл другую. Жила она у тётки, тётка где-то отдыхала, у каких-то родственников в какой-то Гудауте, а брат её служил в армии. Комната маленькая, тесная. Стояла в ней узкая кровать, а вдоль кровати, по ковру, какой-то ухарь с саблей на белом жеребце ночь напролёт катал под звёздами девицу. И потом уже, там, на берегу Кеми, дожидаясь моторной лодки, чтобы перебраться на другую сторону, одну за другой выкуриваю папиросы, швыряю в «пресную» воду