или деревьям. Как пластам геологическим. Об их, братьев, белые, каждый день чистые подворотнички, которые, отрывая после занятий и пришивая с утра – из сострадания, разумеется, не из обязанности, – приводила в порядок школьная прачка Эмма Вайнбергер, мы вытирали перья своих ручек, мы ездили на Володе и Пете в школьный буфет, и бог весть ещё какие штучки вытовряли с ними мы, а про старшеклассников уж и говорить нечего. И вот тут ещё что: одним щелчком могли бы порешить нас Володя и Петя, однако сносили они все наши подлые шалости так, как старая сука – забавы и домогательства прытких щенков. В пятнадцать одного, в шестнадцать лет другого, получается, Володю и Петю по настоянию районо перевели во второй класс, а на следующий год по его же мудрому постановлению демобилизовали братьев из школы. И Зина Дымова, их мать с умом капустной кочерыжки, нужды ни в тракторе и ни в коне не знала: дрова и сено из леса вывозили Володя с Петей на себе, запрягаясь в сани сами, и плуг таскали сами, когда пахали огород, пахали так, что рыдала под лемехом земля, будто вспарывали борозды в ней братья для зачатия не картошки, а сына. И от матери их, от Зины, я слышал своими ушами, другому бы не поверил, переданное другим я тут не стал бы и упоминать:

– А мне чё, скрючиться не могу, дак и горя нет, – говорила Зина, – из бани приду, распаренная, на кровати, как барыня, разлягусь, ноги вытяну и кликну. А ребятки мои на них все ногти пообкусывают, и ножницы не нужны. – Довольна Зина, и бабий гнев ей нипочём: ну дура дурой, мол, убить бы тебя, чтоб не болтала!

Лет в девятнадцать-двадцать бродили Володя и Петя по Каменску, как быки племенные, потерявшие стадо, и низко, по-бычьи, держали головы, и в землю требующе их нутро мычало. И вот как-то летом, чтобы было кому неводить и невод да улов таскать от места к месту и чтобы не было одному боязно в тайге, прихватил с собой их на рыбалку Витя Кругленький. Помощь с охраной от них получил и там же, на песчаном берегу Кеми, у костра, отблагодарил братьев Витя, но не рыбой, а обучив их делу нехитрому – онанировать. А после долгими летними вечерами в пустующем гараже МТС, уже бывшей, а ещё раньше – бывшей церкви, устраивал Витя для нас платные спектакли. Билет входной стоил три папиросы или две сигареты, а если деньгами – пять копеек, чеканки новой, пореформенной. Мы проникали в бывший храм, рассаживались на покрышках от колёс комбайновых или машинных, а Витя заводил Володю и Петю в нишу с замасленной, полуобвалившейся фреской Сретенья, престольного праздника, ставил их по углам, будто скульптуры, к нам, зрителям, лицом, отходил, потом, затребовав – дожидался от нас полной тишины и… открывал действо: «Раз, два, три… начали!» – и братья, приспустив штаны, начинали… А на улице в это время шли нудные, затяжные дожди. А это уже после… Он же, Витя Кругленький, распалил и натравил своих «крепостных» актёров на Дусю Кравцову, бабу лет тридцати, одинокую «наставницу внешкольную», как называли Дусю мужики, в учениках которой числился и я недолго, но так и выбыл из списка, ничему не обучившись и даже плод познания не надкусив, выбыл по той же причине, по которой меня долго не пускали в кино с секретным грифом «кроме детей до шестнадцати» – выглядел несолидно, а в случае с Дусей, подозреваю, вид мой несолидный послужил лишь отговоркой, а настоящей причиной был отец мой – участковый. И как молча по кукурузному полю, склоном обращённому к Каменску, на виду у всего села бежала от братьев Дуся, рассказать трудно, как убежать смогла – и того труднее. И вот здесь я признаюсь честно: тайна непостижимая для меня – сердце человеческое, а уж женское, то просто мрак кромешный; зимой того же года она, Дуся, заманив в свою вдовью баню, за сутки отдала братьям Дымовым те знания, что скопила за всю свою жизнь, отдала так, что и другим юнцам ничего не осталось, что и «школу» ей пришлось закрыть. Узнал об этом Каменск и стал жить ожиданием результата, ждал десять лет, дождался, но обязанным этим результатом Каменск оказался армянину-шабашнику, а не сыновьям Сергея Денисовича Дымова.

Так вот, распознал я и остальных ряженых, но от этого мне сделалось ещё страшнее. Я перестал на них смотреть и уткнулся лицом в подол маминой юбки, опасаясь следующего перевоплощения. Я слышал: отец достал из буфета водку, налил всем взрослым по стопке, себя тоже не пропустил, а мама положила им в торбу пирог с налимом, и ряженые удалились. И только после этого вылез я из-под стола. Страх мой пропал. Мы ели пельмени. Отец шутил, рассказывал байки и поведал, конечно, тот анекдот про мужика, рубившего под собой сук. А я слушал, и представить на суку никого, кроме как отца в милицейской форме, не мог; человеком, выигравшим у него двух коров, выступал в моём воображении Ваня Ма, хотя коровы у Вани и отродясь не бывало, был у Вани огород, летом наполовину засаженный картошкой, а на другую – маком, а зимой снегом выше городьбы засыпанный. Отец разошёлся: история за историей, только не про фронт, хоть мы и просили, про фронт рассказывать он не любил; фокус за фокусом, которые отец умел лихо проделывать с иголками, ножницами, карандашами и пуговицами. Таким отец бывал редко: все случаи наперечёт. Может, поэтому и запал мне в душу тот день. Но не только поэтому.

На комоде – почему-то в нашей, в детской комнате – стояла в рамке картонной фотография, которую мама во время уборок всегда бережно брала в руки и аккуратно протирала сухой тряпочкой. На рамке изображены были горы Саянские и сделана такая вот надпись тиснёная: «Исленьск, год 1928, п-е Френкеля-Селезнёва». На фотографии была снята молодая женщина в высоких шнурованных ботинках, стройная, красивая, с шалью цыганской на плечах. «Я видывала её в Игарке, – говорила мама. – Она играла в карты, потом спилась и куда-то пропала… умерла, наверное, от цинги… или увёз её кто-то из начальства… такую… Много поумирало. Красивая была… очень, – говорила мама, – в бане так глаз от неё было не оторвать». И вот в утро того Старого Нового года я взял бережно в руки ту фотографию, протёр аккуратно её тряпочкой, а потом выколол шилом у снятой на ней женщины зрачки – зачем-то! Выколол – и