– Не хочу! – то ли плакал, то ли требовал свободы Петя.

– Глупый, сам не знаешь, от чего отказываешься, – голосом доброго инквизитора пожурил его мужчина.

– Отпустите меня, – канючил Петя, – я никому не скажу.

Шофер нервно дернул руль. Послышалось что-то вроде: «Пипец, шайтан». Но наверное, только послышалось.

– Пойми ж, я такого, как ты, уже месяц ищу. Как же я тебя отпущу?

– Зачем я вам?

– Как зачем? – искренне удивился мужчина. – Естественно, в кино сниматься.

Ничего более естественного он в своей жизни не знал. Он пожал плечами и показал «ксиву», где мелкие буквы сложились в слово «режиссер».

Петя ошарашенно молчал. Страх лохмотьями сходил с его души.

И похоже, не только его, потому что шофер вдруг запел.

Под гортанные звуки таджикских песен Петя въехал в ворота «Мосфильма» – так началась его новая жизнь.

Пока Петю переодевали, гримировали и выставляли на него свет, он слышал, как режиссер раздавал интервью собравшимся на площадке.

– Все картотеки перерыл, все не то. Ну все, думаю, придется опять Костю просить, Хабенского, или Сережу, который Безруков. Они могут почти все. Но искусство не приемлет «почти»! Это слово в искусстве под запретом! И тут такая удача. Иду и вижу… чистый типаж, незамутненный, неразбавленный. Просто сгусток, квинтэссенция образа, – режиссер выждал эффектную паузу и отрекомендовал Петю: – Лох печальный. Прошу любить и жаловать.

Все головы повернулись к Петру Козлову и посмотрели на него с уважением и любопытством. Петя сконфузился и растерялся. С одной стороны, вроде лох, тварь дражащая, но с другой – не простой лох, а печальный. Было в этом что-то благородное и даже возвышенное. Ржать-то все умеют, а вот искренне печалиться…

И понеслось! Пете накладывали грим, и тоненькие пальчики гримерши Зои сновали вдоль лица, слегка прикасаясь, словно крылья бабочки. От Зоиных рук пахло земляникой и всеми достижениями парфюмерной промышленности. Петр релаксировал и давил в себе смутное желание поймать этих бабочек губами. В эту идиллию вторгался голос режиссера:

– Зоенька, ты совсем с ума сошла, лапонька! Не надо его облагораживать! Только усиль натуру! Акценты и ничего лишнего! Горестные складки у рта! Опущенные уголки губ! Морщины на лбу!

– У меня нет морщин, – тихо вставил Петя. Почему-то в присутствии Зои ему казалось важным это уточнить.

– Недоработки природы мы устраним, не переживайте, – утешал режиссер. – Зато какой нездоровый цвет лица и затравленный взгляд! Господи, – закатывал он глаза наверх, в потолок павильона, – хорошо-то как! Пожалейте мое больное сердце!

И Зоя старалась. Петя выходил от нее полным, завершенным лохом. Лохом печального образа.

Петр Козлов должен был играть роль мужа, которому жена наставляет рога. Собственно, не она одна: по ходу фильма его героя подсидел на работе собственный ученик, ограбила цыганка и обвесила продавщица. Слов у Пети почти не было. Он просто должен смотреть вдаль печальными глазами стопроцентного неудачника и морщить лоб в попытках понять, за что и доколе. Рукотворные складки на лбу собирались в китайский иероглиф, за изображение которого оператор отвечал головой.

Лаконизм и завершенность образа придавали фильму определенность прокламации. Скорбь обманутого мужа, молчащего в ответ на пакости жизни, взывала к милосердию окружающих.

В конце фильма оказывалось, что любовник того не стоил. Он оказался бабником и глубоко непорядочным человеком. Для того чтобы это понял самый рассеянный зритель, в фильм внедрили эпизод, где любовник отшвыривает ногой голодного щенка. Щенка пинали десять дублей.

На этом фоне муж-неудачник получал дополнительные баллы в глазах жены. И она решала вернуть былое, даже плакала и просила прощения. Но Петр уходил от нее вдаль, в золотую осень, смешно загребая ватными ногами. Эти последние кадры перессорили сценариста и режиссера.

Сценарист кричал:

– Именно вдаль, и именно не оглядываясь! Только сутулая спина на фоне золота и пурпура.

Режиссер кривился:

– Сколиоз не наш метод! Это игра на примитивных рефлексах! Нет, пусть повернется на прощанье. И эдак рукой, едва уловимо помашет. И крупным планом слеза в глазу. Детская слеза… Господи, как хорошо! Пожалейте мое больное сердце!

И он опять закатывал глаза вверх, как будто Создателя распяли прямо на потолке мосфильмовского павильона.

На озвучке Петиной роли сильно сэкономили, он ведь почти ничего не говорил.

На премьерном показе Петр Козлов стоял сбоку, с самого края шеренги создателей фильма. Даже второй режиссер и гримерша Зоя располагались ближе к центру. Петя вообще предпочел бы переместиться за кулису, спрятаться за занавес и оттуда подглядывать за залом. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Слова «люди искусства» к себе, боже упаси, он не относил. Да и странно как-то, что столько людей пришли, чтобы увидеть их «живьем». Зачем на них смотреть? Есть фильм, на него и смотрите.

По этой же причине Петя никогда не понимал, зачем люди ходят на встречу с писателями. Если книга хорошая, то этого по идее достаточно. А если она кажется хорошей только после того, как автор объяснил, про что эта книга и зачем он ее написал, то вряд ли ее стоит читать – можно ограничиться авторским объяснением.

В размышлениях об этом Петя достоял до финала. Об этом его возвестила прощальная шутка режиссера:

– Желаем вам приятного просмотра! Готовьте комплименты, мы еще вернемся!

И вернулись.

На последних кадрах фильма, когда герой Пети смотрит вдаль полными слез глазами, режиссер дал команду, и шеренга творческих личностей под рвущую душу музыку гуськом двинулась на сцену. В полумраке они двигались горестной цепочкой, как слепые за поводырем, и были похожи на лилипутов, на которых с экрана смотрит плачущий Гулливер. Киношная слеза, как цунами, угрожающе нависла над головой режиссера. И казалось, что герой Пети сдерживается и не позволяет себе заплакать только потому, что боится утопить в слезах творческий коллектив.

Но все обошлось. Включили свет, раздались аплодисменты.

Петя с удивлением увидел, как дамочка во втором ряду промокнула глаза бумажным носовым платочком. И в третьем ряду. И в первом. Дальше он не видел, потому что был близорук.

Под хлюпанье носов и хлопанье ладошек на сцену стали пробираться зрительницы, не пожалевшие денег на букеты. Их было немного. Режиссер едва заметно вышел им навстречу. Сценарист чудом сдержался, чтобы не подставить ему подножку. Но женщины, как караван бригантин, гордо проплыли мимо. Их путь лежал дальше – прямо к Пете. Они поочередно вручали ему цветы, и каждая смотрела прямо в глаза, да так смотрела, что Петя зарделся.

Но сюрпризы на этом не закончились. Через пару недель Петя получил новое предложение сниматься в кино. На этот раз нужно было сыграть минера, который подрывается на собственной мине. Его утвердили на роль без пробы, и Петя этому не удивился, все-таки это действительно его роль. Режиссер так и говорил: