В Брюсселе – штаб-квартира эмигрантов из Франции. Видел прежних знакомых. Граф д'Артуа и принцы на словах горят желанием драться. Но на деле о сражениях здесь никто и не думает: пьют, играют в карты и победы в основном одерживают в постелях да за карточным столом. Я встретил здесь прелестную Жюли Полиньяк Было столь приятно и столь больно увидеть ее. Она глядела на меня своими фиалковыми глазами и старалась изобразить печаль на фарфоровом лице. Все ей дала Она – положение, свою дружбу, богатство…Но Жюли все забыла и говорила куда больше о своих делах, чем о несчастьях своей королевы. И даже посмела намекнуть... нежно пожав мою руку... О человеческая низость! Самое удивительное, я вдруг понял: она никогда не любила Ее, всегда завидовала Ей. И только потому захотела меня...

Но другая Ее подруга, герцогиня де Ламбаль, собралась вернуться в Париж. Я не утаил от нее ужасы, происходящие в столице. Но она была неумолима: «Я должна быть рядом с Нею в тяжелые дни».

P. S. («Записано графом позже, на полях». – Примеч. К Скотта.) Когда королеву уже заключили в Тампль, толпа выволокла герцогиню из дома, над ней надругались, а потом убили. Но и этого зверям показалось мало. Они отрубили ей голову и на пике принесли к Ее окну в Тампле. И голова той, которую Она так любила, с запекшейся кровью, с выбитыми зубами, с распущенными волосами, которые вымазали в дерьме, глянула на Нее. И Она потеряла сознание...

Звери! Звери! Исчадия ада!

Но это все случится потом. А тогда, в июне, я узнал, что в Париже был подписан обвинительный акт и выдан ордер на мой арест, «как главного виновника бегства королевской семьи».

14 августа в Вене император Леопольд наконец-то принял меня. Он говорил много и... не сказал ничего конкретного.

И только мой добрый король Густав призывал державы начать войну за освобождение королевской семьи. Но призыв остался без ответа. Все то же: те, кто хотели, не могли, а те, кто могли, не хотели.

Декабрь 1791 года. Без Нее время перестало существовать. Все это время я вел переговоры и переписку со всеми иностранными дворами. И с Нею.

Она по-прежнему заклинала меня в письме: «Не приезжайте к нам!» Но... прислала мне кольцо, на котором были три лилии и надпись: «Трус, кто покинет Ее!» Как это ни печально, но, к сожалению, исходя из этой надписи, должно признать, что единственный храбрец во Франции – я.

Все давно покинули их...

Так я понял: Она меня ждет.

15 декабря 1791 года. В очередной раз после тщетных уговоров в Вене я вернулся в Стокгольм. Шел мокрый снег при ветре с моря. Я отправился во дворец (как он мал, жалок в сравнении с Версалем!).

Добрый король Густав предложил безумную идею: похитить Семью и вывезти морем.

Вот план Его Величества: Людовик во время охоты должен ускакать в лес, где его будут поджидать наши люди и увезут к морю. Королеву с детьми и принцессой Елизаветой должен увезти к морю я – другой дорогой.

Но о какой охоте могла идти речь, если после неудачного побега их не выпускали из Тюильри?!

Помню, я все-таки вступил в переговоры с верными людьми... и, к своему изумлению, вскоре понял, что план лишь казался безумным! Выяснилось, что нынче в Париже все можно купить. Пока чернь безумствует и льет кровь, вожди уже делают состояния.

Шевалье де Мустье, замечательно проявивший себя при побеге, и на этот раз оказал мне неоценимую услугу. Он познакомился с неким X., весьма важным человеком в Якобинском клубе. За очень большие деньги этот субъект, близкий к Дантону, взялся добиться для короля разрешения охотиться. И за еще большие деньги – провести меня во дворец.

4 февраля 1792 года я покинул Брюссель.

8 февраля в 9.30 утра я, ведомый опытным проводником, перешел границу. До столицы добрался без всяких приключений.

13 февраля в 5.30 вечера при дожде со снегом я въезжал в Париж. В трактире на улице Бак я встретился с Мустье. Он передал мне ключ от потайной двери в Ее покои. Оставив своего слугу в трактире, я направился прямо в Тюильри. Не скрою, меня мучила мысль: а вдруг все эти предложения X. были хитрой ловушкой и меня попросту арестуют в Ее покоях? Я не боялся смерти. Я боялся, что таким образом они скомпрометируют и погубят Ее. Эта мысль заставила меня дважды останавливаться на пути.

Но желание увидеть Ее...

И я шел дальше!

Подкупленный гвардеец, как и было обещано, ждал меня в условленном месте и провел во дворец. Потайным ходом я прошел к Ней... Она ждала меня... Я хотел сказать Ей о своих опасениях, но когда увидел Ее... (Далее зачеркнуто.) Короля не видел.

Опасения оказались напрасными! Я оставался во дворце... (Далее зачеркнуто.]

Самые счастливые... [Далее зачеркнуто.] Сутки я был во дворце. И только 14 февраля в 6 часов вечера увидел короля. Когда я начал излагать план бегства, он прервал меня и сказал, что не желает даже слушать об этом. «И не только потому, что новая попытка не будет успешна – ибо таково мое вечное невезение, – но как честный человек, давший слово Национальному собранию никуда более не бежать».

Ее лицо при этих словах... Ее несчастное лицо! До смерти буду помнить его, до смерти оно будет разрывать мне сердце»

В 8 часов я ушел из дворца, чтобы никогда не увидеть Ее. Гвардеец той же дорогой вывел меня на улицу. Я решил не встречаться с X, лишь уезжая, написал ему письмо, где сообщил, что «К не нуждается в разрешении на охоту»,

И теперь, по прошествии стольких лет, я не знаю, что стояло за обещанием X. Коварство, жестокая игра, чтобы заставить Ее и короля предпринять еще одну попытку бегства и окончательно расправиться с ними? Или действительно «бешеный» якобинец готов был продать за деньги свою революцию?

19 февраля я оставил Париж. Вернулся в Брюссель при теплой дождливой погоде.

21 марта 1792 года, Брюссель. Только что узнал: 16 марта на балу стреляли в короля Густава.. О безумный, безумный, развращенный дьяволом мир!

29 марта. Мой добрый король умер. Это был великий монарх. Теперь надежды нет...

3 июля я получил от Нее письмо. «Наше положение ужасно, но не беспокойтесь, я полна мужества, и что-то подсказывает, что скоро мы будем счастливы и спасены. И мы увидимся. Это единственное, что поддерживает меня. Прощайте. Но... увидимся ли когда-нибудь?»

Июль – сентябрь. Все это время я метался по Европе, тщетно уговаривая монархов вмешаться... Когда Семью отправили в Тампль, монархи заявляли: «Предпринимать ничего не следует, чтобы еще более не ухудшить положение короля». Когда казнили короля, они ничего не предпринимали, «чтобы еще более не ухудшить положение королевы».

А я все умолял нового австрийского императора (Франца. – Примеч. К. Скотта.) требовать выдачи королевы. Но он пропел мне все ту же знакомую песню: «Я боюсь, что тогда Ее сразу же отправят на гильотину». Мне было страшно даже подумать об этом. Я только молился: «Господи, храни Ее и дай нам возможность когда-нибудь свидеться».