Медсестра держала ее за руку, гладила по волосам и упорно избегала ее взгляда.

– Что он делает? Это не осмотр! Он что-то делает!

Она завизжала, когда боль молнией пронзила все ее тело, а его рука все еще была внутри и проводила какие-то мучительные манипуляции. Наконец он вытащил руку. Рэйчел поняла, что медсестра до сих пор держит ее, и ей показалось чудовищной бессмыслицей, что она кричала, как жертва бандитов, а эта женщина даже пальцем не шевельнула, чтобы ей помочь.

Тоби сразу понял, что случилось. Ромалино порвал плодный пузырь. Согласно больничным инструкциям, женщин с порванным плодным пузырем запрещалось отпускать домой, а также, если отошли воды, стимуляцию родов прекращать было нельзя.

Дальнейшие роды прошли именно так, как предсказал Бартак: Рэйчел дали еще несколько часов на раскрытие, и из-за стресса, вызванного необходимостью раскрыться в определенный срок, она еще сильнее зажималась, будто от нее что-нибудь зависело, будто весь ее мир и ощущение контроля над жизнью не рассыпались в прах за последние пятнадцать минут.

В полночь из нее извлекли новорожденную девочку. Ребенка поднесли Рэйчел по эту сторону синей занавески, опущенной на ее тело, чтобы она не видела собственных органов, разложенных на собственной же груди. Но Рэйчел сказала, что, парализованная анестезией от груди вниз, чувствует себя слишком неустойчиво и боится уронить ребенка. Впрочем, даже через полчаса, уже не в операционной, она не желала брать ребенка на руки. Она все время говорила, что хочет подождать, пока почувствует собственные ноги. Медсестра сказала, что Рэйчел будет полезно подержать ребенка. Рэйчел заплакала:

– Вы видели, что со мной только что сотворили? Вы хотите, чтобы я держала ребенка?

Ребенок остался в руках у медсестры, а Тоби стоял между женой и дочерью, не зная, что делать. Они с женой расцвели и принесли плод. Теперь их было трое. Тоби отвечал за эту третью. Рэйчел могла сама о себе позаботиться. А новорожденная девочка не могла. Медсестра стояла, качая ребенка, и Тоби подошел и забрал его.

– Теперь вам пора ее подержать, – сказала медсестра, обращаясь к Рэйчел.

– Вы только минуту назад это говорили! Я до сих пор не чувствую ног! Как я буду держать своего ребенка, если не чувствую ног?

Но тут Рэйчел перевела взгляд с Тоби на медсестру, потом снова на Тоби и увидела нечто тревожащее. В их глазах читалось, что она ведет себя ненормально и что если она сейчас же не придет в норму, случится что-нибудь плохое, и она протянула руки:

– Дайте.

Первые полтора часа жизни Ханна провела вне материнских объятий, и с тех пор Рэйчел постоянно твердила: всё, что с Ханной не так (хотя что именно? Редкие детские истерики? Отказ есть пиццу с овощами? То, что она не любила балет так, как хотелось бы Рэйчел?), вызвано тем, что им не дали установить нормальную связь матери и ребенка. Собственная мать девочки отказалась взять ее на руки. Что это за человек, который на такое способен? В ту первую ночь Рэйчел лежала без сна, боясь заснуть и глядя на младенца в стоящей рядом пластиковой корзиночке. Тоби спал на раскладушке в ногах кровати Рэйчел. Проснувшись среди ночи и еще толком не поняв, где находится, он услышал, как Рэйчел едва слышно шепчет в сторону корзинки: «Прости меня, прости меня».

Позже Рэйчел пересказывала историю своих родов. Она рассказывала ее снова и снова: как для того, чтобы переварить происшедшее, так и для того, чтобы наказать мужа, бросившего ее, когда она больше всего нуждалась в помощи. Но теперь она добавляла одну подробность. Она рассказывала, что в тот момент, когда врач вытащил руку, лягнула его в грудь так сильно, что он отлетел к стене. Это была неправда; это просто не могло быть правдой. Но все же Рэйчел, кажется, сама в это верила – настолько, что рассказывала об этом при Тоби, хотя он знал правду: после того, как врач это проделал, она превратилась не в разъяренную воительницу, а в кучку праха. И эта подробность ее рассказа всегда напоминала ему: события того дня что-то расшатали в ней, а может быть, непоправимо сломали. Он беспокоился: вдруг ей уже не помочь?

Тоби подал официальную жалобу больничному руководству. Он взял дополнительный отцовский отпуск, чтобы быть рядом с женой. Они ходили к психологам и психиатрам. Рэйчел посещала группу для больных послеродовой депрессией. По ее словам, эта группа была полна унылыми, плоскими женщинами, с которыми она не могла почувствовать ничего общего и с которыми не случилось ничего, кроме того, что их накрыло этой загадочной унылостью. Они пошли к пятому психиатру, принимавшему в той же больнице. Этот психиатр сказал Рэйчел, что у нее посттравматическое стрессовое расстройство, и ей стало ужасно стыдно. Она всего лишь родила. Она не на войну ходила. Все рожают. Каждый человек когда-то родился. Почему же именно Рэйчел получает от этого посттравматическое стрессовое расстройство? Она не из тех, кто легко травмируется. Она сама кого хочешь травмирует! Потом они побывали в больнице через шесть недель после родов, когда Рэйчел должна была показаться своему постоянному доктору (на которого жутко злилась). В вестибюле висело объявление: «Консультация по психологической травме после изнасилования переведена на 5-й этаж». Рэйчел велела Тоби отправляться домой, забрала Ханну и села с ней в группе.

– Но тебя же не изнасиловали, – сказал Тоби, когда она вернулась домой. – Это было ужасно, но это не изнасилование.

– Я и не думаю, что меня изнасиловали. Этот человек сделал со мной нечто чудовищное. А там это понимают. Они понимают меня. Только они, и больше никто.

Тоби и Рэйчел проинтервьюировали примерно девяносто двух женщин и одного мужчину (по предложению Тоби) на должность няни для Ханны. Но им никто не подошел, а Рэйчел была убеждена, что мужчина, желающий работать нянькой, – извращенец. И наконец появилась Мона, сорокалетняя эквадорка с длинными, неровно подстриженными волосами и суровым пробором. Она только что освободилась, поскольку семейство банкира Александра Шмидта переехало в Швейцарию, чтобы там руководить новым банком. Рэйчел сначала искала кандидатов через агентство, но решила, что ей подсовывают не лучшие кандидатуры, поскольку она не может предложить няне тот набор, который предлагали сливки общества с Верхнего Ист-Сайда: отдельную машину лично для няни, отдельные апартаменты при жилье для семейства, кредитные карточки и подарки.

У Моны был собственный сын, двенадцати лет – дома, в Эквадоре. Она просила только две недели в год, чтобы его навещать. Рэйчел была знакома с Лалой Шмидт – ходила с ней вместе на барре – и считала ее предельно компетентной. Мона двигалась медленно и разговаривала как вязаное одеяло. Она единственная из всех кандидатов в няни спросила, можно ли взять Ханну на руки. Она вжала ее в свое плотное квадратное бархатное тело, и Ханна, которая еще не умела толком фокусировать взгляд, кажется, встретилась с няней глазами. То ли оттого, что увидела своего ребенка в чужих руках и спокойным, то ли от уверенности и авторитетных манер Моны, но Рэйчел зарыдала так, что Тоби никогда не видел подобного. Рыдания сотрясали ее. Он положил руку ей на спину. Она кивнула.