Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я писал о смерти, определял ее как высшую форму духовной свободы, но сейчас понял, насколько она уродлива, почувствовал, что смерть оставляет после себя опустошение, что наша земная жизнь, независимо от того, насколько она была успешной и как ее оценят другие, всегда завершается поражением. Голый и беззащитный, папа больше не любил нас и, что самое страшное, в нас не нуждался. Его отсутствие было угрожающим и отчужденным, превращало его небытие в воспоминание. Он выглядел настолько ушедшим в себя и одиноким, что мой испуг перерос в панику.
Раздался звонок в дверь, невыносимое чувство вины и беспомощности заставило меня выйти в прихожую. На пороге торчали Борислав и Валя, на ней был длинный свитер и лосины (как нам нужны подчас спасительные подробности), он держал под мышкой две из моих картин. На воротнике его болоньевой куртки красовалось огромное пятно.
— Продали мы твоего Генко, — возбужденно затараторила она. — Но знал бы ты, чего нам это стоило, Чоко сказал, чтоб мы засунули это море себе в… даже ста долларов нам за него не предложил!..
— Отец умер, — прервал ее я.
— О-о, что ж это вы не доглядели? — на ее лице проступили сочувствие и любопытство. Любопытство победило, она отстранила меня и вошла в коридор. — Когда мы видели его в прошлый раз, он был в порядке, вот дела… такой кроткий человек, и вдруг…
Мы с Бориславом направились в гостиную, сели в кресла напротив друг друга, он угостил меня сигаретой, Валя тут же проскользнула в комнату к маме.
— Он что-нибудь сказал, мадам? — донесся до нас ее голос. — Перед тем как уйти, они, покойники, всегда что-нибудь говорят.
Мама ответила ей молчанием.
— У него были сбережения? Раз он мастерил скрипки, должен был отложить что-нибудь на черный день. Ты б его укрыла, мадам, похолодало. Вот если б он на черный день отложил какого-нибудь Страдивари…
Борислав поежился от неловкости, встал и повесил картины на их старое место на стене. Я докурил сигарету. И перестал думать — у меня спасительно и сладостно заболела голова.
— Я продал твоего Генко за четыреста долларов, — пробормотал он, ошарашенный моей бедой, — решил дать тебе триста, ведь и мне нужно хоть что-то заработать, но теперь…
Достал пачку денег из-под свитера, расстегнул металлическую прищепку, отсчитал ловкими пальцами четыре стодолларовых купюры, оставил их на столике. И вздохнул, преисполненный сострадания. Его сочувствие было сдержанным и ненавязчивым. Нам больше нечего было делать вместе, но мне не хотелось оставаться одному. Нужно было вернуться к маме.
— Не везет тебе со мной, — проронил я, а потом, неожиданно для себя, спросил: — составишь мне компанию?
— Я боюсь мертвецов, — он брезгливо вздрогнул и виновато опустил глаза.
— Ты не понял. Мне нужно подготовить все к похоронам, хорошо, если бы кто-нибудь был со мной.
— Нам нужно зайти еще по одному адресу, но если Валя меня отпустит…
Жена его нахмурилась, заметив сумму денег на столике, даже не пытаясь скрыть раздражение его щедростью, но потом согласилась.
— Но ни на минуту не оставляй его одного, — зло предупредила она, — а то он тут же присосется к бутылке. Я купила фарш, нажарю вам котлет — нужно же вам что-то есть вечером, правда?
Мы вышли. На улице моросил мелкий дождь. Мир вокруг был мокрым и неприветливым. Снова спасительно заболела голова. Борислав остановил такси, мы поехали в поликлинику. По крутым лестницам ползли пенсионеры, дежурная врачиха с лихорадкой на губе сидела нервная и взвинченная.
— Да что мне на него смотреть, если вашему отцу было восемьдесят шесть лет, — грубо прервала она меня. — Я вам и так выдам свидетельство о смерти… Под ваше честное слово.
— Но папа и в самом деле умер, — сказал я.
— А если вы его отравили, господин хороший? — сварливо поинтересовалась она. — Вы видели, какая там очередь за дверью? Они меня растерзают, эти пенсионеры… так что — под ваше честное слово.
Она вздохнула и подписала мне документ с чувством, что делает великое одолжение. Я трусливо, с подчеркнутой любезностью улыбнулся, сознавая, что заставляю ее терять время. Наверное, я выглядел странно, потому что в коридоре поликлиники какая-то молодая мамаша ткнула в меня пальцем и что-то зашептала на ухо своему ребенку. Я слепо двинулся через дорогу на красный свет, заверещали тормоза, рядом резко остановилась какая-то машина, Борислав оттащил меня на тротуар, а потом перевел через улицу.
— Что нам там делать, в этом райсовете, местные бюрократы только нервы нам истреплют, — сказал он, — воспользуемся услугами похоронного бюро.
— Это дорого, — прервал его я.
— Осилим, — ответил он.
Борислав остановил такси и затолкал меня внутрь; рядом с Национальным дворцом культуры мы нашли обменник с самым высоким курсом доллара. Он на несколько минут растворился в нем (на мгновение я подумал, что Борислав никогда не вернется). Шофер такси слушал ставшую столь популярной попсу с фольклорными мотивами. Потом мы направились на Малашевское кладбище. Борислав потянул меня за собой в офис похоронного бюро «Лира 7». Мы вошли в пустое помещение со свежевыкрашенными стенами и простым кухонным столом в центре, на котором были выложены продолговатые фаллосовидные погребальные атрибуты. У меня возникло чувство, что мы находимся в секс-шопе ужасов. Девушка за столом встретила нас траурной улыбкой. В вырезе ее бархатного платья виднелся бюстгальтер, она пила кофе. Все вокруг было черным, даже пластиковый стаканчик, из которого она пила кофе. Борислав рассеянно перелистал каталог и выбрал один из самых дорогих гробов с полировкой, как у скрипки. Он щедро заказывал — кружевное покрывало, венок, цветы (я испугался, что моих денег не хватит, и счет действительно превысил четыреста долларов). Борислав потеребил мочку уха и оплатил весь счет.
Дождь на улице пошел сильнее, спасительная боль обручем стянула мне голову. Мы сели в такси — в сгущающихся сумерках София казалась неприветливой и запущенной.
— Осталось триста левов, — соврал Борислав, сунул руку в задний карман, достал шесть бумажек и протянул их мне. — Держи, они твои.
— Не нужно, — ответил я, — тебе со мной действительно не везет.
— Глупости, — поморщился он и затеребил мочку уха.
Я давно знал, что подаяние — это скрытая форма цинизма, что, бросая монетку в шапку нищего, мы пытаемся откупиться от его несчастий и упрочить собственное благополучие, что проявленная щедрость — фальшивка, и в сущности, мы подаем милостыню самим себе. Но что-то в сдержанном молчании Борислава заставило меня взять эти деньги — он не пытался меня унизить, покрасоваться на фоне моей беды, он даже не делал мне подарок, а просто хотел разделить мою скорбь тем способом, который был ему доступен. Он сделал все за меня, дав мне возможность сосредоточиться на деталях, на тех самых незначительных подробностях, которые были мне важны, именно потому, что не интересовали меня.