— Хочешь, свожу тебя поиграть в бинго?

— Нет, — ответил я.

— Это страшно увлекательно… ты будешь просто смотреть.

— Нет, — изнуренно повторил я.

Рядом с моим домом какой-то мужчина рылся в мусорном баке — пожилой, старомодно одетый, явно не нищий, он перебирал мусор. Мне показалось, что я его узнал, он очень походил на отца. И мне стало дурно. Как-то поздним вечером, много лет тому назад, там, где дома квартала «Восток» входили в парковую зону, я увидел лань: изуродованная соприкосновением с людьми, исхудавшая, в коросте, она что-то ела из мусорного бака. К ней подошел олень, уныло опустивший голову, лишенный гордости и красоты, но он не сумел засунуть голову в соседний бак, ему мешали рога. Меня потрясла эта сцена, я описал ее в своем романе — она просто и метафорично иллюстрировала лицемерие «развитого» социализма, пошлость нашей тогдашней жизни. Но если бы сейчас в парке Свободы или Борисовом саду появились олени, одичавшие от голода цыгане мгновенно бы их сожрали с копытами. Теперь в мусорных баках рылись люди. По утрам это были смуглолицые бродяги, а вечерами, под прикрытием темноты, тайно, умирая от унижения, «на охоту» выходили интеллигентные безработные, нередко с высшим образованием, и пенсионеры. Человек заметил нас и вздрогнул, словно мы бросили в него камень, он удивительно походил на моего отца, но он был жив.

— Дай ему два лева, — попросил я Борислава.

Тот подошел к мужчине и долго уговаривал его под усыпляющий шум дождя. Вокруг них собралась стайка бродячих собак.

— Я сунул ему двадцать левов… и, кажется, напугал, — сказал Борислав, когда мы добрались до моего подъезда. Он широко и щедро улыбался, этот чужой мне человек, выглядевший так умилительно важно, что я его обнял.

— Без тебя я бы не справился. Никогда не забуду, что ты для меня сегодня сделал, — мое лицо было мокрым, словно дождь шел внутри меня, я сжимал в руках свечи, которые мы купили в «Лире 7», и молился. Молился, чтобы мама заплакала.

* * *

Наше взаимное доверие постепенно крепло, мы виделись три-четыре раза в неделю. Борислав и Валя стали частыми гостями в нашем доме. Все эта произошло как-то незаметно для меня, как привыкание к одиночеству или к скорби. Целыми днями они обходили «свои адреса», но, к неудовольствию Вероники, находили время заглянуть и к нам. Валя оглушала маму потоками своей болтовни, Борислав деликатно заботился обо мне. Многословно и красочно Валя рассказывала нам, где и что они купили и кому это «впарили», сколько заработали и кого из своих коллег «обошли на повороте». «Представляешь, Марти, — возбужденно тараторила она, — Хасковец отслюнявил пять тысяч долларов за одну картину Мастера, а эта селянка с серпом оказалась фальшивкой!»

Она не могла, да и не хотела скрывать свое торжество по поводу того, что кого-то обвели вокруг пальца, радуясь чужому несчастью, как ребенок, улизнувший от материнских шлепков и счастливый тем, что наказание досталось его брату. Они были бездетны и с трудом выносили друг друга, без праздника «хождения по адресам» дни их текли монотонно и скучно, они оба свыклись с предсказуемостью совместной жизни, а он — с Валиной глупостью. Друзей у них не было, она до остервенения стирала вручную, упорно отказываясь пользоваться стиральной машиной, «потому что все в нашей новой квартире, все должно быть новенькое, с иголочки, непользованное». Часто ссорились. К ужасу Вероники, ругались и в нашем присутствии. Валя беспричинно злилась, накручивала сама себя и начинала бубнить, что без нее Борислав бы пропал, что она спасла его от алкоголизма, «как же я намерзлась, волоча домой его бесчувственное тело, — вспоминала она, — а когда он напьется, то становится неподъемным — ни взвалить его на себя, ни тащить… Ночью трамваи не ходят, такси не останавливаются, жуть…» Потом ее гнев переходил в самосожаление, и она начинала рыдать, не стесняясь нашего присутствия, плача самозабвенно, с наслаждением обманутого жизнью человека. Слезы градом катились по ее щекам, капая в чашку с кофе, она шмыгала носом и сморкалась в вышитый носовой платок.

— Он мне будет говорить, что зарабатывает на жизнь, да если б не я, он бы все пустил по ветру, без штанов бы остался! Важно ведь не заработать деньги, а сохранить их, отложить на черный день.

— Валя, уймись, — сконфуженно окорачивал ее Борислав, дергая себя за мочку уха.

— Да и что ты там заработал! Тедди и Чоко по два антикварных магазина открыли, причем в самом центре Софии, а мы — на одну квартиру наскребли еле-еле… — мне казалось, она сейчас выжмет свой носовой платок. — А какой нас ждет ремонт, за джакузи и кондиционер мы еще не рассчитались… Ты умный человек, Марти. Ты ведь как я — бережешь денежку, правда?

Откуда ей было знать о моей былой лихой щедрости и расточительности? Если бы мы с ней познакомились лет десять тому назад, я непоправимо упал бы в ее глазах.

— Берегу, конечно, берегу, — утешал ее я, показывая пустую ладонь.

Как я ни старался, но так и не смог обеспечить их нужными «адресами». Все обедневшие писатели уже давно были «охвачены» их собратьями, а у двух маминых подружек, наших соседок, они пренебрежительно купили несколько серебряных ложечек, солонок и подстаканников. Иногда они брали меня с собой, и я должен был играть роль профессионального эксперта, знающего цену изяществу и ценности антикварных предметов. Люди встречали нас недоверчиво, а подчас и нескрываемо враждебно, потом болтовня Вали притупляла их бдительность, и они расставались (нужда заставляла) с какой-нибудь дорогой им памятной вещицей, чтобы оплатить счет за отопление или купить детям учебники, а то и просто — еды. Это бывало интересно, но как-то безрадостно, а порой и противно. Валя торговалась, Борислав осматривал предметы, ласкал их взглядом и своими чуткими пальцами. Он действительно был прирожденным антикваром, многое знал о серебре и клеймах на фарфоровой посуде и безделушках, о старинных часах, люстрах и подсвечниках, о римских и византийских монетах, о фракийских бронзовых статуэтках и картинах старых мастеров. Он наслаждался красивыми вещами, хоть его волновали не столько их красота или прикосновение к глубокому прошлому, сколько уникальность и цена. Обычно он платил честную цену («людям тоже нужно жить»), а Валя злилась («если бы не я, он бы остался без штанов, — убивалась она после каждой сделки, — скажи ему хоть ты, Марти, ты ведь умный человек!»)

Меня с самого начала поражало, что для них обоих, хотя и по-разному, деньги не были самоцелью. Бориславу важна была игра, неожиданное открытие редкостной вещицы, сложность и увлекательность торга, а затем — процесс поиска самого удачного покупателя, которому эту редкость можно было бы продать, а также театральное действо, которое при этом разыгрывалось. Его приводил в восторг сам процесс самореализации, страстное желание доказать свою состоятельность — себе и другим. Он мог годами ждать покупки какой-нибудь картины, знал, где она находится, но не торопился покупать, терпел, подавляя щекочущее желание завладеть ею, а потом, заполучив, сдаваясь напору Валентины, панически торопился сбыть ее с рук.

С Валентиной все обстояло иначе: она часами торговалась, злилась на неуступчивость продающего, боролась за каждый доллар, алчно копила деньги, но ей было психологически трудно понять разницу между пятьюстами и пятью тысячами долларов. Она воспринимала только накопление, экономию, откладывание «на черный день» — их реальная цена была для нее абстракцией, недоступной ее пониманию. К примеру, чтобы наделить предметностью какую-нибудь сумму, нужно было ей сказать, что столько будет стоить паркет в их новой квартире, кондиционер или шкафчик из вожделенной итальянской кухни. Получалось, что Валя алчно стремилась к деньгам, которые была не в силах себе представить, а Борислав — к удовольствию и признанию. И лишь запрещенные Валей удовольствия и признание окружающих были в состоянии освежить его скучную, почти искалеченную жизнь.