Разве могло австрийское правительство принять лондонские постановления в то время, когда наши войска стояли непобежденными и несломленными, продвинувшись далеко в пределы неприятельской земли, когда сильнейшая сухопутная держава в мире была нашим союзником, и крупнейшие генералы, прославившиеся за эту войну, твердо верили в прорыв и в конечную победу?

Обвинять меня за то, что я ни в 1917, ни в 1918 году не пошел на мир, который в 1919 году отвергается всеми немецкими австрийцами, – чистейшее безумие. Но в этом безумии, быть может, кроется система. Она заключается в том, чтобы использовать все средства для дискредитирования «старого режима».

* * *

В начале августа 1917 года состоялось сближение между Англией и Германией, но, к сожалению, оно было чрезвычайно кратковременно.

По предложению Англии, одна нейтральная держава затронула в Германии вопрос о Бельгии. Германия ответила, что она готова вступить с Англией в устные и непосредственные переговоры относительно Бельгии. Но по неизвестным мне причинам Германия поручила передать этот вполне дружелюбный ответ не тому государству, которое передавало английское предложение, а доверенному лицу другого нейтрального государства. Тот, очевидно, допустил некоторые нескромности; во Францию проникли слухи об этой новости и она проявила некоторую нервозность. Английское предложение было, очевидно, понято в том смысле, что Англия интересуется бельгийским вопросом в ущерб эльзас-лотарингскому.

Посредник германского правительства счел, что его задача тем самым исчерпана, и велел передать в Берлин, что ввиду распространения соответствующих слухов настроение в Антанте таково, что каждый шаг со стороны Германии заранее осужден на неудачу.

Правительство вышеупомянутого доверенного лица все же снова принялось за дело по собственной инициативе и препроводило германский ответ в Лондон. Но говорят, что ответа из Англии не последовало.

Таково описание событий, которое я получил из Берлина post factum. Оно, несомненно, дает изображение того, как эти события были поняты в Берлине. Но происходило ли действительно все вышеописанное именно так, во всех своих деталях, и не примешались ли тут какие-нибудь неизвестные обстоятельства, все же остается недоказанным. Во время войны все, что происходило по ту сторону окопов, казалось затуманенным – точно подернутым легкой дымкой, а ввиду полученных мною позднее противоречивых известий остается недоказанным – дала ли Англия все же еще один ответ. Но мне совершенно неизвестно, был ли он дан и затем остановлен на пути, или судьба его была иной. Так или иначе, уверяют, что в Берлине он не был получен.

Говорят, что воинственная речь, произнесенная Асквитом 27 сентября, находилась в связи именно с этой неудачной попыткой и должна была послужить к успокоению собственных союзников.

Но мне все же кажется весьма сомнительным, чтобы даже при условии более удачного ведения переговоров они могли бы привести к чему-либо плодотворному. В эти августовские дни была составлена вышеупомянутая записка государственного канцлера Михаэлиса, развивающая относительно Бельгии проекты, в любом случае, чрезвычайно далекие от английской точки зрения. Даже если бы бельгийский вопрос и был бы разрешен, то оставался все же и эльзас-лотарингский, связывающий Англию с Францией, а главное – вопрос о разоружении. Пропасть, разделяющая оба лагеря, оставалась так велика, что едва ли было можно перекинуть через нее мост.

Английскую версию я узнал лишь в январе 1918 года. По этой версии, первый шаг был предпринят Германией, и английское правительство не отвергло его, но за ним ничего не последовало. Затем англичане прочли в «Форвертс», что это предложение последовало согласно резолюции коронного совета, но что затем возобладало военное влияние. Этот инцидент отнюдь не послужил к улучшению настроения английских лидеров.

* * *

Ранним летом 1917 года мы плыли к миру при очень благоприятном ветре, и надежда прийти к соглашению казалась хотя и очень далекой, но все же не утопичной. Конечно, трудно определить, укрепилась ли воинственность Антанты надеждой, что наш союз распадется, или же неудачей подводной войны. Несомненно, что оба эти фактора сыграли свою роль. Еще до того, как наши переговоры стали на мертвую точку, дело обстояло так, что, даже заключив сепаратный мир, нам пришлось бы принять постановления Лондонской конференции.

Также останется навсегда недоказанным, не согласилась ли бы Антанта отказаться от них, если бы мы сами не сошли с прямого пути, если бы неофициальные побочные переговоры не поставили бы нас перед кривым зеркалом сепаратистских стремлений, и если бы нам поэтому удалось продолжать наше дело в спокойном последовательном темпе. Зимой 1919 года, то есть уже после падения Центральных держав, мне передавали как факт следующее: когда у власти стал Клемансо, то вопрос о компромиссном мире с Германией отпал. Он стоял на той точке зрения, что Германия должна быть окончательно сражена и уничтожена, но наши переговоры начались при Бриане, а Клемансо стал у власти, когда мирные переговоры потеряли силу и были просто приостановлены.

Что касается Австро-Венгрии, то Франция и Англия приветствовали бы сепаратный мир даже при Клемансо; но такой мир не уберег бы нас от принятия лондонских постановлений.

Так обстоял вопрос о мире. Разумеется, невозможно доказать, каково было бы дальнейшее его развитие, если бы не вводящая в заблуждение двойственная политика, которая портила все дело.

Я не хочу приводить здесь гипотезы, я только констатирую факты. И остается фактом, что, с одной стороны, неудача подводной войны, а с другой – та политика, которая велась за спиной ответственных государственных людей, были причиной того, что благоприятный момент был упущен и попытки заключить мир были приостановлены. Повторяю, этот факт сам по себе отнюдь не доказывает, что попытки заключить мир не потерпели бы неудачи и позднее, если даже вышеприведенные два фактора и отсутствовали бы.

Осенью ясно определилось, что борьба продолжается. Мои речи в делегациях не оставляли сомнения в том, что мы остаемся верным союзником. Когда я говорил: «я не делаю разницы между Страсбургом и Триестом», то я говорил это, имея в виду в первую очередь Софию и Константинополь, потому что больше всего приходилось опасаться распадения Четверного союза.

Я все еще надеялся поддержать расшатавшиеся основы союзной политики и достигнуть мира или на распадающемся Восточном фронте, или же на Западном – путем долгожданного германского прорыва. Когда летом 1918 года, через несколько месяцев после моей отставки, мне пришлось говорить в верхней палате о моей политике, я еще раз публично предостерегал против опасности взрыва изнутри Четверного союза. Когда я говорил: «честь, союзные обязательства и инстинкт самосохранения заставляют нас бороться в одних рядах с Германией» – меня не понимали. Общественное мнение не сознавало еще, что в тот момент, когда Антанта уверует, что Четверной союз распадается, наша партия будет окончательно проиграна. Но разве общественное мнение не было осведомлено о лондонских постановлениях? Разве оно не знало, что германская армия была щитом, раскрывающим нам последнюю и единственную возможность спастись от разложения?