Постепенное замирание мирных течений неприятельского лагеря поставило нас к осени 1917 года перед двумя альтернативами: или заключить сепаратный мир и примириться с последствиями войны с Германией и с распадением Австро-Венгрии на основе лондонских постановлений – что, как мною уже было подробно развито в предыдущей главе, было в таком случае неминуемо, – или воевать дальше, чтобы наконец-то сломить с помощью наших союзников беспощадные замыслы врагов.

Мировую войну начала Россия, но помехой компромиссному миру всегда была Италия, потому что она упорно настаивала на безусловной передаче ей всей австрийской территории, обещанной ей в 1915 году. Антанта распределила на время войны роли так, что Франция поставляла преимущественно живую силу, Англия взяла на себя, помимо поистине изумительных военных подвигов, совместное с Америкой финансирование войны, но дипломатическими переговорами руководила Италия.

Значение и преобладающее влияние итальянской дипломатии за эту войну в настоящее время еще мало известно и, вероятно, станет общим достоянием лишь много позднее. Наши победы на итальянском фронте могли изменить общее положение только в том случае, если бы перенесенные поражения вызвали бы в Италии революцию и, следовательно, полную перемену ее режима. Такое событие было в принципе возможно, но на королевское правительство наши победы ничуть не действовали, и если бы нам даже удалось продвинуться гораздо дальше, то оно все же осталось бы при своем решении – в надежде, что хоть не сама Италия, то ее союзники добьются окончательного мира.

Так обстояли дела, когда выступил Вильсон со своими 14-ю пунктами.

Преимущество вильсоновской программы, бьющее в глаза всему миру, заключалось в его резкой противоположности с Лондонским договором. В Лондоне право народов на самоопределение было затоптано ногами, немецкий Тироль был обещан Италии. Вильсон выступил решительно против такого порядка вещей; он заявил, что нельзя играть народами, распоряжаясь их судьбой, как пешками. Вильсон говорил, что «разрешение каждого территориального вопроса, всплывшего за эту войну, должно быть определено интересами соответственного населения, а отнюдь не как момент простого уравнения или компромисса требований соперничающих сторон». И далее, «что все ясно выраженные национальные требования должны быть по возможности удовлетворены в самом широком масштабе, а новые веяния, или старые течения раздора и ненависти, являющиеся угрозой миру Европы и, следовательно, всего мира, должны быть устранены» – и так далее, все в том же роде.

Казалось, что опубликование этой ясной и безусловно приемлемой программы, должно со дня на день привести к мирному разрешению мирового конфликта. Эта программа раскрывала миллионам людей целый мир новых надежд. По ту сторону океана поднялось новое светило, и вся Европа уставилась на него. Казалось, что появился сильный человек, самовольно выкинувший лондонские постановления за борт и тем самым вновь приоткрывший врата компромиссного мира.

Для меня лично с первого же момента доминирующее значение имел вопрос: с какими надеждами Лондона, Парижа и, главное, России придется иметь дело вильсоновской программе? Секретные сведения, получавшиеся мною из стран Антанты, указывали на то, что 14 пунктов составлены без всякого согласия Англии, Франции и Италии; с другой стороны, я и тогда был твердо убежден и сейчас думаю, что Вильсон был вполне честен и искренен и фактически верил в проведение своей программы.

Главная ошибка в расчете Вильсона заключалась, с одной стороны, в совершенно неверной оценке действительного соотношения сил в недрах самой Антанты и в его поразительном невежестве в вопросе национальных взаимоотношений европейских и, в частности, австро-венгерских народностей. Эти недостатки значительно ослабляли его позицию и его влияние на своих союзников. Европейской Антанте не стоило никакого труда ловко завести Вильсона в дебри национальных вопросов, а там запутать его и сбить с дороги, утаив все пути к выходу. Итак, теория Вильсона с самого начала не подвинула нас ни на шаг вперед.

Порядки, введенные в 1867 году, установили в Австро-Венгрии господство немцев и мадьяров. Пятьдесят лет тому назад национальное чувство было развито гораздо слабее, чем сейчас. Оно не пробудилось ни у чехов, ни у словаков, ни у югослявян; у румын и у русинов национальная жизнь едва только пробуждалась. Вот почему 50 лет тому назад можно было выставлять обманчивые лозунги, обнадеживающие и кажущиеся долговечными. Но затем объединение итальянцев и немцев возымело свое действие. Может быть, оно явилось первым признаком надвигающегося мирового движения, но во всяком случае, к началу второй половины прошлого столетия Европа вышла в открытое море национальной политики.

В Габсбургской монархии эта мировая национальная проблема была особенно обострена и поэтому особенно заметна. Когда химик вводит в свою реторту различные элементы и производит над ними испытания, то он может это сделать, потому что послушные вечным законам, эти элементы, находясь в реторте, проявят те же свойства, что и в свободном состоянии. Аналогично этому, Габсбургская монархия представляла собой прекрасную лабораторию для изучения неразрешенных национальных вопросов и для констатирования их разрывного действия прежде, чем от них взлетел на воздух весь мир.

Очевидно, что в момент опубликования своих 14 пунктов Вильсон очень ясно чувствовал необходимость упорядочения мировой национальной проблемы и признавал, что раз в Габсбургской монархии будет установлена система, соответствующая национальным запросам, то она сможет послужить всему миру учебным пособием в той же мере, как она до тех пор служила отталкивающим примером. Но он не учел, что при упорядочении национальных вопросов не должно быть ни «противников», ни «союзников», так как эти противоположения сгладятся, а национальная проблема останется. То, что верно относительно чехов, должно быть одинаково верно относительно Ирландии, что армяне жаждут национального объединения в той же мере, как и украинцы, и что цветные люди Африки и Индии имеют такие же права, как и белые.

Вильсон проглядел, что доброй воли и стремления к справедливости совершенно недостаточно для разрешения мировой национальной проблемы. И так случилось, что под его патронажем и под влиянием его 14 пунктов национальный вопрос был не разрешен, а попросту перевернут, поскольку он не остался вообще нетронутым. Немцы и мадьяры, бывшие до тех пор господствующими нациями, отныне стали угнетенными. Версальский договор препоручил их чуждым им по национальности государствам. Но через десять лет, а может быть и раньше, обе группы борющихся держав в том виде, в каком они существуют сегодня, распадутся; управлять миром будут совсем иные созвездия – и лишь взрывчатое действие ныне неразрешенных национальных вопросов будет продолжаться и дальше, и под его влиянием мир в скором времени снова взлетит на воздух.

Вильсон, которому содержание Лондонского договора, конечно, было известно, но очевидно преуменьшавший значение осложнений, связанных с национальным вопросом, вероятно, надеялся найти компромисс между итальянской завоевательной политикой и своими собственными идеальными помыслами. Но в действительности ничего общего между Римом и Вашингтоном не было. Можно завоевывать по праву победителя – такова была политика Орландо и Клемансо, – и можно управлять миром на принципах национальной справедливости – как этого хотел Вильсон. В таком случае, хоть идеал и не будет достигнут, потому что всякий идеал недостижим, но все же человечество сильно приблизится к нему.