– Да и у всей Италии есть нечто непроницаемое для иностранца, комиссар.

– Bravissima! Это точно!

Прощаясь, он поцеловал нам с Габриэллой ручки и пожелал всяческих успехов, но так и не проронил ни слова на интересующую меня тему. Я с этим смирилась. Время снова стало тянуться еле-еле. До сих пор я ни разу не видела Маурицио таким взвинченным, как в то утро. Но это была не та электризующая нервозность, которая заставляет человека все время двигаться или без умолку болтать. Нет, он находился в состоянии боевой готовности, предельной концентрации ума. Взгляд у него сделался очень живым, очень блестящим, а со щек не сходил легкий румянец. У меня мелькнула мысль, что такое крайнее напряжение делает его очень привлекательным. Я же, напротив, выглядела совершенно спокойной, кажется, даже слишком спокойной. Словно в глубине души – благодаря свойственному мне от природы скепсису – так и не смогла поверить, что есть хоть малейший шанс довести наш план до конца. Все эти строительные леса, возведенные с большой тщательностью, могли рухнуть в любой момент. Ведь на самом-то деле во время телефонного разговора Марианны с Катаньей он ни словом не дал понять, что принял ее предложение. Безусловно, итальянские полицейские лучше нас знали особенности своих преступников и особенности своей страны; а мне ближайшее будущее по-прежнему рисовалось как сцена из фантастического романа: Катанья является к гостинице, чтобы убить меня, а инспектору Абате и его стрелкам хватает времени выстрелить в его руку с пистолетом или в ноги. И я, руководствуясь чисто испанской логикой, пришла к выводу, что Рокко Катанья в указанное место просто не явится.

В семь вечера зазвонил телефон Абате и ему сообщили, что стрелки уже заняли свои позиции на втором этаже гостиницы. Скоро предстояло начать действовать и нам. Гарсон то и дело отлучался в кафетерий, а я под любым предлогом избегала оставаться с ним наедине. Иначе он начал бы изводить меня своими опасениями. И все же один раз, когда я пошла в туалет, мы столкнулись с ним в коридоре. Уверена, что он нарочно поджидал меня, о чем свидетельствовала первая же его фраза:

– Поверьте, Петра, я никак не могу избавиться от тревожных мыслей – вам предстоит очень рискованное дело.

– Успокойтесь, Фермин, все отлично просчитано.

– Да, но ведь комиссар Коронас так ничего и не знает об этой операции!

– А зачем его зря волновать?

– Но ведь речь идет не о нашем дедушке или о ком-то вроде того! Что значит волновать или не волновать? Он наш начальник, и мы не имеем права действовать без его разрешения!

– Идите к чертям собачьим, Гарсон! Неужто забыли, какое мерзкое дело мы с вами раскручиваем? Так вот, мало того что здесь к нам пристегнуты две итальянские няньки, которые хотят все за нас сделать, так мы еще должны просить позволения в Испании на любую мелочь…

– Ничего себе любая мелочь! Разве можно назвать мелочью этот план, при выполнении которого вас может запросто настичь пуля Катаньи?

Я не смогла удержать смеха. Гарсон смотрел на меня со все возрастающей обидой.

– Простите, Фермин, меня насмешили вовсе не ваши тревоги, а это вот выражение “может настичь пуля”. Звучит так, словно я косуля, за которой гонятся охотники.

– Издевайтесь, издевайтесь, сколько хотите, это лишний раз показывает вашу беспечность.

– В случае, если меня настигнет пуля, как вы выражаетесь, прошу кремировать меня здесь – и чтобы вы лично развеяли мой прах с семи римских холмов. То есть понемногу пепла с каждого холма. И хорошенько рассчитайте, когда станете делить пепел на части, не приведи господь, останетесь с пустыми руками посередине действа.

– Вы умеете быть совершенно несносной, если пожелаете.

В восемь мы все вместе отправились ужинать в ближайшую тратторию. А почему бы и нет? До одиннадцати вечера делать нам было нечего, а сидеть в комиссариате уже осточертело. Пойти куда-нибудь поесть и поболтать – хорошее отвлечение.

Когда мы расселись за столом, младший инспектор Гарсон, измученный приступами благоразумия, высказал неожиданную мысль:

– Мне кажется, Габриэлле следовало бы во время нашей операции остаться дома или в комиссариате. Мы не можем с точностью предвидеть, как все будет развиваться, и если вам, Петра, придется воспользоваться ее оружием, у нее, возможно, будут неприятности.

Я глянула на него, не веря своим ушам.

– Подождите, Гарсон, но ведь то, что она будет находиться неподалеку от меня, – часть нашего плана.

– Знаю, но именно это и вызвало мои сомнения. Нельзя забывать, что у Габриэллы маленький ребенок, о котором она должна думать в первую очередь. Если бы ispettore мог…

Его неуместная защитительная речь вызвала столь же неожиданный эффект: девушка вдруг буквально зарычала на малопонятном для нас итальянском:

– Вы что, хотите, чтобы я отправилась менять сыну памперсы? И не мечтайте! У меня своя роль в этой операции, как и у любого другого полицейского, а мой ребенок – это мое личное дело, никак не связанное со служебными обязанностями.

Она повернулась ко мне, словно ища поддержки, но не получила ее. Гарсон замер с открытым ртом.

– Да нет же, послушайте меня! Разве я сказал что-то обидное? Не знаю, происходит ли то же самое с вами, ispettore Абате, но я с каждым разом все меньше понимаю женщин. Чем больше ты стараешься взять их сторону, тем агрессивней они становятся. И не имеет значения, молодые они, старые или средних лет, никогда не угадаешь, как себя с ними вести.

Маурицио ожидал, что я успокою этих двоих, но, поймав мою насмешливую улыбку, понял, что действовать придется ему самому.

– Прошу вас, держите себя в руках. Мы все нервничаем, но нельзя допускать, чтобы из-за ерунды под угрозой оказалась слаженная работа нашей группы.

Формулировка была слишком обтекаемой, но благодаря ей мы смогли довести ужин до конца без новых вспышек. По дороге обратно в комиссариат Абате и Гарсон шли впереди, мы с Габриэллой – сзади. По жестам моего подчиненного я могла заключить, что его обвинительная речь против вечно женственного продолжалась своим чередом. Абате оставалось только кивать, и голова его то и дело с бычьей тяжестью опускалась вниз. Про себя же он, видно, вопрошал Господа Бога: зачем Он позволил этим сумасшедшим испанцам ворваться в его профессиональный мир.

Вдруг Габриэлла сказала мне очень серьезным тоном:

– Видите, инспектор? Я поняла, что вы правы: то, что у тебя появился ребенок, не должно стать центром твоей жизни.

Я вздрогнула и холодно ответила:

– Я высказываю собственное мнение, Габриэлла, но ни в коем случае не даю советов. И если кто-то путает две эти вещи, ответственности я не несу.

Она посмотрела на меня так, словно вот-вот заплачет, но не заплакала. Потом она устремила взгляд куда-то вдаль, и больше мы с ней не обменялись ни словом.

В девять тридцать Габриэлла с Гарсоном выехали в гостиницу “Фьори”. В последний момент мы еще раз обговорили их довольно простую роль в нашем плане: они будут оставаться в номере и – главное! – ни в коем случае не высунут оттуда носа, пока мы им не позвоним.