– Заходите, заходите, – зовет та.

У Риты перехватывает дыхание. Она не готова к встрече с Робби, тем более в присутствии остальных. Боится, как бы Дон не ляпнул чего-нибудь. И выглядит она ужасно. На подбородке прыщ, мокрый, как у подростка, под глазами мешки.

С тех самых пор, как Гера рассказала ей про то, что несчастная малышка Харрингтонов была жива, когда ее унесли из дома в Примроуз-Хилл, Рита бродит словно в тумане, механически выполняя работу по дому. Тело налилось свинцовой тяжестью, мысли беспорядочно мечутся. Она часто лежит без сна на рассвете. Рита даже не уверена, что Гере, измученной и потрясенной событиями той ночи, все это не привиделось. Может, ей просто хотелось верить, что сестренка жива, вот она и разглядела движение там, где его не было. Может, Дон все-таки не отец ребенка.

Няня, осознает она, может лишь украдкой заглянуть в отношения между супругами – увидеть содержимое мусорного ведра в ванной, подслушать разговор, который доносится из-за двери и резко обрывается, когда в комнату кто-то заходит, – но никогда ничего не знает наверняка. Брак Харрингтонов – как и все их семейство – одна большая, хитрая головоломка, в которой не хватает слишком многих фрагментов.

Слишком много вопросов без ответа. Знает ли Джинни, что ее новорожденную дочь унесли из дома живой? Рита подозревает, что Уолтер, пока жена лежала без сознания, уговорил акушерку унести пугающего ребенка. Это довольно легко представить, учитывая деспотичный характер Уолтера, особенно если ребенок и впрямь был от Дона – увы, это слишком похоже на правду – и вскоре умер в больнице. Но почему? От чего? Никто ей этого не объяснил – а Рита не смеет спросить.

Вопреки здравому смыслу ей кажется, что она могла как-то помочь. В конце концов, кому, как не ей, знать, какую силу имеют стежки хирурга, как они склеивают самые разбитые, искореженные тела: у нее на коже шрамы, похожие на застежки-молнии, а внутри больше металлических штырьков и пластинок, чем на свалке. Может, с новорожденными все иначе, думает она, может, сложнее спасти маленькое тельце, хрупкое, как крошечный механизм швейцарских часов. И все же, будь она матерью, ей бы хотелось провести эти последние минуты с малышкой. Она бы поцеловала и обняла несчастное обреченное создание, коченеющее и синеющее у нее на руках. Все равно это близкое человеческое существо. Крошечное и драгоценное.

– Что думаете, Рита? – спрашивает Джинни.

Рита вздрагивает, с ужасом осознав, что все еще стоит посреди лужайки. Ее мысли успели унестись далеко, за много миль отсюда, а прошло всего несколько секунд. Все странно на нее уставились. Она подтягивает к себе укатившиеся мысли, как клубочек пряжи, и часто моргает.

– Простите?

Дон щелкает пальцами и смеется:

– Ну вот, она вернулась!

– Робби спросил, не нужно ли нам побольше дров. – Джинни хмурится, озадаченная рассеянностью Риты.

– Ступайте, Рита. Помогите Робби перетаскать дрова. А я заберу Тедди и прослежу, чтобы он, – Мардж бросает едкий взгляд на Дона, – не вляпался в неприятности.

Солнечный свет полосками пробивается сквозь щели в дощатых стенах сарая. Древесная стружка на полу приглушает их голоса. Рита чувствует на себе взгляд Робби, пока перекладывает дрова из тачки в поленницу, потом выпрямляется и неуклюже потирает поясницу, чувствуя запах собственного пота. Такое ощущение, что она полжизни проводит в согнутом положении, меняя пеленки, – настоящая беда для рослой девушки.

– Что ж, похоже, на этом все, – говорит она. – Теперь нам не грозит замерзнуть насмерть в последнюю неделю августа.

Робби слегка смущается и прячет улыбку.

Рита слышит, как малышка уже начинает хныкать в саду. Зовет ее. Этот звук, как всегда, проникает к ней под кожу. Она шагает к двери и тянется к задвижке.

– Дело в том, что… – Он вздыхает. – Я просто искал повод заглянуть, чтобы поговорить с тобой наедине.

Температура в сарае резко повышается. Рита краснеет. Разговор вдруг пропитывается невыносимым напряжением.

– О, вот как, – говорит она, стараясь сохранить непринужденный тон. – Зачем?

– Не хочу лезть не в свое дело, но ты выглядишь так… так, будто ты здесь в ловушке. В смысле, в Фокскоте. Не в сарае. – Он широко улыбается, и у нее внутри все переворачивается. – Из сарая можешь уйти в любую секунду.

Рита выпускает из рук задвижку и смотрит в пол, опасаясь выдать свое волнение. Во рту сухо, а на языке почему-то привкус горелых тостов. В ловушке, да. Она будто застряла в пузырьке воздуха внутри тяжелого стеклянного пресс-папье. Рита поднимает взгляд, слегка нахмурившись.

– Ты что, шпионил за нами, Робби?

– «Шпионил»? – Он смотрит на нее с такой озадаченностью – и обидой, – что Рита сразу понимает: если за ними кто-то и следит, это точно не Робби.

– Не важно. – Ей становится стыдно. Она поджимает губы. – Прости.

Он подходит ближе. После таскания дров от него тоже слегка пахнет пóтом – соленый, мускусный запах. Волнительный. Робби понижает голос.

– Послушай, можешь мне ничего не рассказывать. О том, что тут происходит. Я не хочу ставить тебя в неудобное положение, Рита. – Он ненадолго умолкает. Она с трудом сдерживает желание все ему рассказать. – Но вид у тебя несчастный, и это все, что меня волнует. – Робби смотрит на нее своим теплым, прямым взглядом. – И… и так не должно быть. Ты заслуживаешь счастья, Рита.

Она опускает голову, чтобы не смотреть ему в глаза, потому что иначе она непременно расплачется, как бывает, когда кто-то проявляет неожиданную доброту и без лишних слов понимает тебя на каком-то глубоком, непознаваемом уровне.

– Я устала как собака, Робби, вот и все, – бормочет Рита.

– Ты, должно быть, совсем вымоталась, – говорит он с таким чувством, что кажется, будто он пробрался к ней под кожу, и от этого она чувствует себя обнаженной и уязвимой. С Фредом такого никогда не было. – Тебе не очень-то нравится этот лес, да?

Рита поднимает взгляд. Ее зрачки расширились, стали черными и огромными.

– Здесь красиво, Робби. Но это не мой дом.

Его кадык приподнимается и опускается.

– И никогда им не станет? – Такой мягкий вопрос – и такой губительный.

Рита понимает, что уже не обращает внимания на его низкий рост, не замечает недостающих дюймов. Когда она смотрит в его землисто-карие глаза, ей кажется, что они находятся на том же уровне, что и ее. И ей хочется сказать: «Да, возможно, я смогла бы жить здесь», чтобы узнать, что он скажет дальше, в какое неожиданное русло свернет их разговор. Но она не хочет оскорблять такого